Второй аспект, которому Троцкий уделяет пристальное внимание, относится к начальному этапу приобщения молодого Джугашвили к революционному движению. Здесь Троцкий высмеивает попытки, как он выражается, советских Плутархов, изобразить дело так, будто молодой Сталин в годы учебы в семинарии якобы прокладывал некие новые пути в революционном движении. На самом же деле он лишь приобщался к бунтарскому протесту, который зародился задолго до него, и уже в силу этого не мог играть какой-то пионерской роли. Здесь нельзя не согласиться с Троцким, ибо он с полным правом высмеял неуклюжие попытки апологетов эпохи Сталина приписывать последнему то, чего в действительности не было. Соглашаясь с этим, нельзя, однако, ставить под вопрос тот неоспоримый факт, что молодой Сталин с самых юных лет приобщился к тем, кто выступал с критикой режима. Джугашвили-семинарист не только выражал протест против режима, но и предпринимал практические шаги для того, чтобы этот протест обрел конкретные организационные формы.
Далее, Троцкий довольно туманно пишет по поводу отношения Иосифа Джугашвили к национальному вопросу: «Об увлечении молодого Иосифа национальной проблемой Грузии официальные биографы не упоминают вовсе. Сталин появляется у них сразу как законченный марксист. Между тем, нетрудно понять, что в наивном «марксизме» того первого периода туманные идеи социализма еще мирно уживались с национальной романтикой «Кобы»»[190].
Замечание на первый взгляд вполне справедливое, но оно имеет и дальний прицел: посеять сомнения в том, что в молодости Сталин занимал правильные по марксистским критериям позиции по национальному вопросу. Выше я уже касался данной проблемы. И в целом мне представляется, что нет серьезных и убедительных причин и оснований полагать, что есть какой-то политический криминал в том, что революционный романтизм молодого Сталина в самый ранний период был окрашен в национальные тона. Можно сказать точнее — в национальные, а не в националистические тона.
С особым вниманием и уже с неприкрытой тенденциозностью Троцкий фиксирует все высказывания, которые рисуют личность молодого Сталина с явно отрицательной стороны. И если можно усомниться в том, что Троцкий не оставил в стороне ни одного факта, документа и свидетельства в пользу героя своей книги, то наверняка нельзя усомниться в том, что он пропустил хотя бы малейший факт или свидетельство, которое было бы не в пользу Сталина. Об этом однозначно говорит следующий пассаж из книги Троцкого: «Иремашвили делает еще одно психологическое замечание, которое, если и заключает в себе элемент ретроспективной оценки, остается все же крайне метким: Иосиф «видел всюду и во всем только отрицательную, дурную сторону и не верил вообще в какие бы то ни было идеальные побуждения или качества людей». Эта важнейшая черта, успевшая обнаружиться уже в молодые годы, когда весь мир еще остается обычно покрыт пленкой идеализма, пройдет в дальнейшем через всю жизнь Иосифа как ее лейтмотив. Именно поэтому Сталин, — заключает Троцкий, — несмотря на другие выдающиеся черты характера, будет оставаться на заднем плане в периоды исторического подъема, когда в массах пробуждаются их лучшие качества бескорыстия и героизма, и, наоборот, его циническое неверие в людей и способность играть на худших струнах, найдет для себя простор в эпоху реакции, которая кристаллизует эгоизм и вероломство»[191].
Как видим, Троцкий на базе отдельных замечаний, которые к тому же, может быть, являются не просто субъективными, но и заведомо враждебными и необоснованными, делает выводы широкого, обобщающего плана. Сначала приклеивается ярлык, а затем этим ярлыком оперируют в качестве неоспоримого факта или аргумента. Картина столь характерная для историографии «демократической» эпохи современной России!
Нельзя оставить без внимания и рассуждения Троцкого, связанные с якобы внутренней отчужденностью Сталина к русскому языку. За этим скрывается явное стремление принизить Сталина, поставить под сомнение его знание русского языка. Но давайте предоставим слово самому автору: «Мальчик учился русской речи только в школе, где большинство учащихся составляли опять-таки грузины. Духа русского языка, его свободной природы, его внутреннего ритма Иосиф так и не усвоил. Но это только одна сторона дела. Чужому языку, который призван был заменить ему родной, Иосиф учился в искусственной атмосфере духовной школы. Обороты русской речи он ощущал не как естественный и неотъемлемый духовный орган для выражения собственных чувств и мыслей, а как искусственное и внешнее орудие для передачи чуждой, а затем и ненавистной ему мистики. В последующей жизни он оказался тем менее способен ассимилировать и, так сказать, интимизировать язык, уточнить и облагородить его, что человеческая речь вообще призвана была служить ему гораздо больше для того, чтобы скрывать или прикрашивать свои мысли и чувства, чем для того, чтобы выражать их. В результате русский язык навсегда остался для него не только полуиностранным и приблизительным, но, что гораздо хуже для сознания, условным и натянутым»[192].
Рассуждения витиеватые, но целенаправленные. В них содержится не столько оценка лингвистических способностей и достижений молодого Сталина, сколько политическая и нравственная характеристика, а вернее, приговор, выносимый ему. Но не будем в данном случае полемизировать с автором относительно правомерности его умозаключений. Скажем лишь, что, хотя Сталин и говорил на русском языке с сильным грузинским акцентом (впрочем, как и многие другие грузины и раньше, и сейчас), русским языком он владел превосходно[193].
Ясно и предельно четко, с завидной лаконичностью и простотой он писал и свои статьи, и произносил свои речи. Это беспристрастно зафиксировано в его сочинениях. Многим, даже весьма образованным русским людям, можно было бы пожелать такого владения чужим языком. Что же до своеобразной языковой стилистики, несущей печать обучения в духовных учебных заведениях, то об этом я уже писал выше. В чем, конечно, Троцкий прав (а здесь он лишь повторяет банальную истину), так это в том, что стиль составляет существенную черту личности. Именно ясный, четкий и лаконичный стиль был присущ Сталину. И если здесь сыграла свою роль его учеба в Горийском училище и в Тифлисской семинарии, то, надо признать, что эта учеба принесла свои положительные плоды. Русский язык стал для него фактически родным языком, языком выражения его мыслей. А чувства свои он предпочитал держать при себе. По крайней мере, он их нигде не афишировал, отличаясь, видимо, с детства и молодости исключительной эмоциональной сдержанностью.
И, наконец, последний сюжет из критического анализа Троцким нравственного облика молодого Сталина. Троцкий с нескрываемым скептицизмом пишет о том, что молодой Иосиф рано порвал с религией и стал атеистом. Сомневается он и в том, что последний мог в захолустном городке Гори прочитать труд Дарвина и вследствие этого усомниться в религиозной истине: Бог создал человека. Такие сомнения отнюдь не полностью беспочвенны. Но дело опять-таки совсем не в этом. Троцкий акцентирует внимание на другом: как долго молодой Сталин притворялся верующим, какими большими способностями к притворству и лицемерию он обладал, чтобы в течение столь длительного времени изучать богословские науки, не веря в них.
Трудно быть судьей в таких деликатных вопросах. Но не трудно понять, что выбор можно сделать лишь тогда, когда имеешь такую возможность. Учеба для молодого Иосифа, бесспорно, значила многое, и он, что вполне объяснимо и понятно, не мог отказаться от получения образования только по той причине, что стал атеистом. Поле выбора было чрезвычайно узким, если оно вообще существовало. Без понимания этой простой истины нельзя дать справедливую и объективную оценку его поведению. Но делать, как это делает Троцкий, на базе абстрактных рассуждений выводы о нравственной ущербности и лицемерии молодого Сталина, о том, что пороки молодости предопределили с роковой неизбежностью весь его нравственный облик в дальнейшем, по меньшей мере недопустимо.
Я счел необходимым так подробно остановиться на критических замечаниях Троцкого в адрес Сталина в бытность последнего семинаристом, поскольку они в концентрированном виде суммируют другие, аналогичные или сходные с ними, оценки многих современных авторов, пишущих о Сталине. Если смотреть на вещи под широким углом зрения, то многие упреки и обвинения, которые как бы предъявляются давно усопшему политическому деятелю с основной целью — вызвать к нему антипатию — можно квалифицировать как недобросовестный прием. В конечном счете ведь нельзя на их базе, если даже признать все приписываемые ему негативные черты характера и недостатки достоверными, отвечающими действительности, делать далеко идущие выводы. Я не склонен идеализировать молодого Сталина, приписывать ему какие-то особые, выдающиеся качества. Очевидно, ряд свидетельств о некоторых его отрицательных чертах поведения и характера, были достоверны. Но в новейшей интерпретации они обретают какое-то чуть ли демоническое звучание. Служат неким генетическим кодом многих его акций в будущем. С такой трактовкой нельзя согласиться, ибо она не просто однобока и примитивна, но и откровенно тенденциозна. Вот почему я так подробно останавливаюсь на некоторых узловых моментах его семинарского периода жизни.
