Франц Иосиф в значительной степени был продуктом эпохи бидермайера: он обожал порядок и дисциплину, не отличался большими интеллектуальными запросами и утонченным вкусом, зато обладал сильно развитым чувством долга и ответственности. С детства будущий император привык к упорному рутинному труду. В день своего 15-летия он писал в дневнике: «Пятнадцать лет – и все меньше времени для того, чтобы закончить образование! Я должен действительно очень стараться…». И он старался – вначале грызя гранит науки, а затем, после своего столь раннего вступления на престол в 1848 году, отдавая государственным делам по 12–15 часов в день. При этом Франц Иосиф ни в малейшей степени не был затронут либеральными веяниями, от которых его старательно оберегали родственники и воспитатели. Он вырос убежденным абсолютистом, и образцом государя ему служил его дед Франц I. Лишь горькие поражения и настоятельная необходимость заставили Франца
Иосифа впоследствии пойти на серьезные преобразования политической системы и административного механизма монархии. Впрочем, речь об этом впереди. Пока же юный эрцгерцог учился, с увлечением участвовал в военных парадах, ездил на охоту и слушал наставления матери, умной и властной эрцгерцогини Софии.
Мирная и в целом благополучная жизнь августейшего бидермайеровского семейства имела свою обратную сторону: эти Габсбурги не очень хорошо знали страну, которой правили, и слабо понимали проблемы народов монархии.
Между тем именно в 1830-40-е годы в Австрии понемногу накапливалась та критическая масса недовольства, которая весной 1848-го привела к революционному взрыву.
Кризис назревает: общество и государство
Австрийская империя, несмотря на выдающуюся роль в международной политике, которую она играла благодаря дипломатическому искусству Меттерниха, в первой половине XIX столетия оставалась относительно бедным государством. Многочисленные войны с Францией разорили монархию, так что в 1811 году казначейство вынуждено было фактически объявить дефолт, резко обесценив бумажные деньги, которые сохранили лишь четверть своей стоимости. Непрерывно рос государственный долг, что было связано как с неповоротливой, устаревшей налоговой системой, так и с неоправданно высокими расходами казны на содержание армии, бюрократии и двора. Вооруженные силы при Фердинанде Добром поглощали в среднем 37,5 % доходов государства, государственный аппарат – до 35 %. Неудивительно, что к 1848 году государственный долг составлял 1 млн 250 тыс. флоринов. Австрийская экономика была больна хроническим малокровием – недостатком денежных средств.
Тем не менее в целом динамика экономического развития габсбургской монархии в эпоху Меттерниха была положительной. С 1830 по 1845 годы рост производства составлял в угольной отрасли около 7 % в год, в хлопчатобумажной промышленности – более 7 %, в сахарной – почти 5 % и т. д. Хотя, в отличие от западноевропейских государств, австрийская промышленность не была сосредоточена исключительно в городах и значительную роль в ее развитии играли мануфактуры и фабрики, созданные крупными землевладельцами в своих поместьях, урбанизация в империи в начале и середине XIX века оказалась весьма заметной. В 1828 году население Вены превысило 300 тыс. человек, в Пеште в 1845 году жили 100 тыс., чуть меньше – в Праге и Брно. Пропорциональный рост населения крупнейших городов монархии за 45 лет (1785–1830) был таким же, как за предыдущие три столетия.
Опять-таки в отличие от Запада, в Австрии государство вплоть до революции 1848 года продолжало играть весьма заметную роль в экономике. Правительство сознательно проводило политику экономической автаркии, опоры на собственные силы. Региональные хозяйственные различия, и без того достаточно сильные, лишь углублялись – в первую очередь разрыв между промышленным северо-западом империи (альпийскими землями и Богемией), с одной стороны, и аграрными восточными и юго-восточными областями (Венгрией, Галицией, Трансильванией) – с другой. Кроме того, подобная политика вела к снижению конкурентоспособности австрийских товаров на европейском рынке и консервации общей экономической отсталости.
Австрия никак не принадлежала к числу «передовиков капиталистического строительства». Тем не менее изменения в экономике, которым способствовал длительный период мира, сопровождались соответствующими переменами в структуре австрийского общества. Сословные перегородки медленно, но верно разрушались, возникали новые социальные слои и группы со своим мировоззрением, взглядами, идеологией. Начиналась эра либерализма. В Австрийской империи, как и в восточной части Европы в целом, он имел иные корни и характер, чем на Западе. В Австрии к середине XIX века не существовало развитого, экономически и политически активного «третьего сословия», которое было движущей силой французских революций. Более того, значительная часть австрийской крупной буржуазии – финансисты, подрядчики при строительстве железных дорог, земельные магнаты, развивавшие промышленное производство в своих владениях, и т. д. были тесно связаны с правящими кругами, аристократией и высшей бюрократией, а потому не помышляли о каких-либо революционных переменах. Впрочем, определенная часть этого социального слоя все-таки оказалась затронута либеральными веяниями. Этим людям представлялось полезным и выгодным ускоренное экономическое развитие империи, важной предпосылкой которого могло стать высвобождение творческих сил и социальной инициативы различных групп общества, т. е. политическая либерализация.
Колоритную фигуру представлял собой лидер венгерских либералов – граф Иштван Сечени (1791–1860), прославившийся благородным поступком: он предоставил 70 тысяч флоринов (годовой доход от своих поместий) для основания Венгерской академии наук. В 1830 году Сечени опубликовал книгу «О кредите», в которой, руководствуясь опытом Великобритании, США и Франции, развивал идеи экономического и социального реформирования, необходимого Венгрии для преодоления отсталости. Сечени был не только теоретиком, но и практиком: в своих обширных владениях он осуществил многое из того, о чем писал в книге. Граф способствовал становлению финансово-кредитных институтов, основал множество мануфактур, построил первый в Венгрии каменный мост через Дунай, связавший Буду и Пешт. По убеждениям этот человек, которого еще при жизни называли «величайшим из венгров», был последовательным либералом. Образцом для него служила британская партия вигов. Сечени ратовал за предоставление определенных гражданских прав крестьянам, из которых, по его мнению, могло со временем вырасти жизнеспособное «третье сословие». В то же время он весьма критически относился к политическим претензиям мелкой венгерской шляхты (gentry).
Это стало причиной главного конфликта в жизни Сечени – его столкновения с вождем венгерской революции 1848–1849 годов Лайошем Кошутом, ультранационалистом и идеологом gentry. Умеренный Сечени, в целом лояльный Габсбургам, «имел мужество сказать своим соотечественникам, что причину отсталости их страны следует искать не в сосуществовании с Австрией, а в дворянских претензиях, устаревшей конституции, правовом статусе наследственных земель, крепостничестве, плохих средствах связи, недостатке предприимчивости»[49]. Однако верх в венгерской политике 1840-х годов взяли радикально-националистические элементы, опиравшиеся на мелкое дворянство, что привело к революционному взрыву с трагическими последствиями для Венгрии.
Шляхта представляла собой специфический и неоднозначный социальный феномен. В первую очередь он был характерен для Польши и Венгрии (в последней численность дворянского сословия превышала полмиллиона человек). Такая массовость шляхты уходила корнями в эпоху турецких войн, когда за доблесть в боях с турками целым деревням нередко жаловали дворянское достоинство. Для большинства шляхтичей, не располагавших ни значительными поместьями, ни крупными денежными средствами, их дворянство представляло собой единственное богатство. В сознании этой социальной группы происходило смешение традиционализма, приверженности древним привилегиям венгерского дворянства, национализма, который постепенно трансформировался из прежнего, сословного, в более современный общенародный, и либерализма. Парадоксальная на первый взгляд склонность значительной части gentry к либеральным идеям объясняется тем, что именно мелкая шляхта как бы заменила собой «третье сословие» в Венгрии.
В отличие от gentry, миллионы крестьян в середине XIX столетия представляли собой классический пример «безмолвствующего» народа. Имущественное расслоение, неизбежный спутник раннего капитализма, в сельской местности было относительно небольшим. Рост сельскохозяйственного производства, в первую очередь в Венгрии, тормозили сохранявшиеся феодальные повинности, отмененные только в 1848 году. Частые неурожаи и вопиющая бедность большинства крестьян вели к бунтам, которые, однако, оставались, как и в XVIII веке, формой стихийного протеста, лишенного сколько-нибудь четкой политической программы и идеологии. Лояльность большей части крестьянского населения высшей власти была при этом безусловной: селяне бунтовали против помещиков, но не против государя. В 1846 году в Галиции австрийское правительство направило энергию стихийного крестьянского бунта против местной польской шляхты, выступившей под националистическими лозунгами. «Галицийская резня», в ходе которой озлобленные земледельцы убивали своих господ целыми семьями, была на руку Вене, поставившей польских дворян перед выбором: или верность императору, или опасность оказаться беззащитными перед собственными крестьянами. Галицийские поляки хорошо усвоили урок: с этого времени и до самого конца австро-венгерской монархии они оставались одними из наиболее лояльных подданных Габсбургов.
