Но что могло угрожать тем дворянам, кто все-таки оказался под следствием за жестокое обращение с крепостными людьми? Вот, например, в имении помещика Одинцова 20 июня 1844 года крепостная девочка Марфа Иванова пасла цыплят и одного из них потеряла. Одинцов, узнав об этом, взял толстую веревку и принялся избивать ребенка. Мать девочки, забрав ее после побоев, обратилась к знахарке, но лечение не помогло. Марфа чувствовала себя все слабее, и 24-го мать понесла ее в церковь для причастия, причем показала священнику следы побоев. После этого девочка умерла. При освидетельствовании трупа на левой руке и правой ноге были обнаружены следы воспалительной горячки, которая и привела к смерти. Но врач отказался утверждать наверняка, образовались эти нарывы из-за побоев или существовали раньше. На основании этих неопределенных выводов уездный суд следствие прекратил, Одинцова освободили, а уголовная палата сочла возможным лишь «оставить его в подозрении». Дело должно было кончиться так же, как тысячи подобных дел, случавшихся ежедневно, т. е. ничем, но оно стало известно в Сенате. Сенат рассмотрел обстоятельства происшествия и не согласился с решением уездного суда. Сенаторы сочли, что выявленные доказательства служат к обвинению Одинцова в жестоком и неосторожном наказании больной девочки, которое могло ускорить ее смерть. В качестве наказания Сенат постановил — предать помещика Одинцова… церковному покаянию по усмотрению духовного начальства «и при том подтвердить ему, Одинцову, чтобы впредь обращался осторожно, особенно с больными».
Осталось неизвестным, подействовало ли назначенное церковное покаяние и внушение на исправление нрава этого помещика, но Сенат, решая подобные дела, из всего перечня возможных наказаний для убийц чаще всего предпочитал обращаться к ненасильственным средствам воздействия на жестоких душевладельцев.
В Петербурге тайная советница Ефремова так жестоко приказала сечь батогами дворовую девушку, что та на следующий день умерла. Полиции советница заявила, что «девка» была ею наказана за многие «противности, воровства и побеги», что наказали ее весьма умеренно, а смерть приключилась от яда, который она проглотила, а отнять у нее не успели. Но вскрытие следов яда не обнаружило, а вместо этого на спине нашли следы антонова огня от, как сказано в заключении, шребезмерного битья». Помещица Кашинцева так жестоко истязала свою служанку, что та повесилась; другая дворянка, Гордеева, до смерти запытала дворовую женщину; оренбургская помещица генеральша фон Эттингер приказала в своем присутствии выпороть крестьянина, обвиненного в побеге, который после наказания умер в тот же день… — перечисление примеров подобного рода может занять много томов и составить мрачную летопись России эпохи крепостного права.
За перечисленные преступления были назначены следующие наказания: тайная советница Ефремова, помещицы Кашинцева и Гордеева осуждены к церковному покаянию. С приговором генеральше фон Эттингер получилась курьезная заминка. Сенат приговорил ее сначала также к покаянию, но императрица Екатерина вмешалась в рассмотрение дела и обнаружила за генеральшей еще одну вину, более серьезную на ее взгляд, чем убийство крепостного. Она напомнила сенаторам, что, согласно законодательству, наказание за побег и воровство находится в ведении уездного суда, и фон Эттингер, самостоятельно расправившись с беглецом, тем самым вступила в сферу деятельности государственного органа. Сенаторы были удивлены реакцией правительницы, поскольку всем было известно, что в любой усадьбе людей секут, и нередко до смерти, за меньшие вины, чем побег. Но, не считая уместным спорить с императрицей и желая ей угодить, Сенат тотчас же поменял свое решение и присудил генеральшу «за непредставление крестьянина в гражданский суд» не только к покаянию, но и к конфискации имения. Екатерина, которая, как кажется, вступилась в это дело совершенно случайно, возможно, даже просто из желания продемонстрировать свою осведомленность в законах, узнав о новом решении сенаторов, спохватилась и немедленно утвердила первоначальный мягкий приговор, состоящий в епитимье.
Но важнее обратить внимание не столько на очевидное несоответствие наказания совершенным деяниям, сколько на сам факт привлечения помещиков к суду. На первый взгляд, он свидетельствует о том, что правительство все же склонно было рассматривать гибель крепостных людей от наказаний как преступление, значительно ограничивая тем самым рабовладельческие полномочия помещиков. Здесь проявляется еще одно отличие русского крепостного права от других видов рабства, известных из истории. Но это отличие не было следствием четкой позиции государственной власти, оно происходило от нерешительности правительства, заискивавшего перед дворянством, как опорой трона, но обоснованно опасавшегося при этом народного возмущения. В таком положении предпочитали неопределенность, оставлявшую возможность каждый раз поступать по обстоятельствам.
Ни один закон Российской империи прямо не разрешал помещикам убивать или наказывать до смерти своих крепостных, но ни один закон и не запрещал этого. Одновременно общее содержание государственных законов и именных императорских указов утверждало в господах представление о крепостном, как своей полной собственности, — ведь если крестьянина можно было продать, подарить, завещать, проиграть в карты, сослать, разлучить с семьей, то из таких широких полномочий неизбежно следовала уверенность в том, что и его жизнь также принадлежит господину. Это убеждение, в общем, находило себе опору в действительности, поскольку из юридической практики известно всего несколько приговоров помещикам, обвиненным в убийстве крепостных, закончившихся хотя бы длительным тюремным заключением или каторгой. Причем все они относятся в основном ко времени, предшествующему появлению екатерининской «Жалованной грамоты» дворянству. Во всех остальных случаях из тех, что вообще доходили до внимания суда, назначались гораздо более мягкие наказания — как видно из вышеприведенных примеров: епитимья на усмотрение духовника, гораздо реже — принудительное проживание в монастыре в течение нескольких месяцев, совсем редко — арест и непродолжительное тюремное заключение.
Доказать вину помещика было тем сложнее, что жестоко наказанные люди все-таки редко умирали прямо под кнутами и розгами. Как правило, смерть от истязаний наступала через несколько дней, и господин использовал это обстоятельство в свое оправдание, опираясь на вынужденные свидетельские показания других крестьян и даже родственников убитого. Особенно часто безнаказанной для господ проходила гибель беременных женщин, а среди физических расправ над крепостными случаев битья именно беременных крестьянок встречается чрезвычайно много. Кроме того, что их подвергают наравне с прочими бесчеловечной порке, господа и госпожи назначают их на тяжелые работы, бьют железными аршинами и кочергами по спине, по голове, по животу, от чего случались выкидыши, и женщины вскоре умирали сами, но их смерть приписывали естественным причинам.
Если помещик и оказывался уличенным в убийстве крепостного, а замять дело не удавалось, то суд обычно подвергал «взысканию» только его слуг, выполнявших жестокие приказы. Объясняли такое решение тем, что господин якобы не имел намерения лишить наказанного жизни и приказал только «слегка посечь», а исполнители перестарались. Их самих секли и ссылали на каторгу. Уходу от ответственности способствовало и затягивание расследования с помощью местных чиновников, запоздалое медицинское освидетельствование трупов, когда становилось невозможным выявить причины гибели и тем самым определить виновного. Нередко такие дела вовсе заканчивались судом и наказанием не убийцам, а тем крестьянам, которые смели приносить на своего господина жалобу.
Вот только некоторые из множества подобных дел. Собрался однажды помещик Суханов на охоту и прихватил с собой 12-летнего мальчика. Ребенок в чем-то провинился перед барином — как утверждали свидетели, упустил зайца. Взбешенный господин свалил его на землю ударом ружейного приклада и стал избивать ногами по груди и животу, причем кричал: «издыхай скорее!» Мальчик без сознания пролежал долго на земле, а после окончания охоты помещик сначала взял его к себе в дрожки, но тот от слабости все время заваливался в сторону, чем опять раздражил Суханова. Барин столкнул мальчика на землю, снова крикнув ему: «Ну, издыхай скорее» — и уехал. Несколько дворовых слуг принесли мальчика домой к его матери, но через два дня он умер. «Врач и заседатель, по обыкновению, приехали через неделю, когда тело, будучи в теплой избе, достаточно уже разложилось, признаков побоев не открыли, хотя бывшие при осмотре понятые и указывали на животе, ниже пупа, над тайным местом синие по обе стороны в ладонь пятна. На это замечание стряпчий с криком и бранью отвечал им: «Разве вы не видите, что болезнь его испортила?» А когда крестьянин Петров тоже указывал на это место, то заседатель закричал на него: «Ты здесь доказываешь, а недоимки не платишь», — ударил его по щеке, а по окончании осмотра отправил в сарай и велел выпороть. Сам Суханов принял и другие меры… всем крестьянам, знавшим и видевшим событие, строго было приказано молчать под опасением «содрать шкуру».
