Так начались преследования, которые вскоре распространились по всему миру. В Америке после казни на электрическом стуле известных поэтов, был устроен суд Линча над всеми негритянскими певцами, а заодно и над многими из тех, кто никогда в жизни не сочинил ни одной песни. Затем перекинулись на белых членов литературной богемы. К тому времени стало известно, что Тограт, лично возглавив преследования в Австралии, взошел на борт судна в Мельбурне.
Поэты, подобно Орфею, были на пороге трагической гибели. Издателей повсюду избивали, а стихотворные сборники сжигали. В каждом городе происходили массовые бойни. Всеобщее восхищение было теперь обращено на того самого Горация Тограта, который в Аделаиде (Австралия) вызвал бурю и направил ее на полное разрушение поэзии. Говорили, что ученость этого человека граничит с чудесами. Он якобы рассеивает облака и приводит грозу, куда хочет. Завидев его, женщины готовы были выполнять все его желания. Впрочем, он не пренебрегал ни женскими, ни мужскими прелестями. Узнав, какой энтузиазм он вызвал во всей вселенной, Тограт объявил, что, как только Австралия будет очищена от эротических и элегических поэтов, он сам объедет все важнейшие города мира. И вправду, вскоре стало известно об исступлении жителей по случаю приезда этого чудовищного немца Тограта в Токио, Пекин, Якутск, Калькутту, Каир, Буэнос-Айрес, Сан-Франциско и Чикаго. Где бы он ни оказался, он производил сверхъестественное впечатление, — то своими чудесами, которые он называл научными опытами, то невероятными исцелениями, усилившими до предела его репутацию ученого и даже чудотворца.
30 мая Тограт сошел на берег в Марселе. Население толпилось на набережных. С парохода на берег он прибыл на шлюпке. Как только его заметили, раздались крики, приветствия, оглушительный рев, исторгаемый бесчисленными глотками. Все это мешалось с шумом ветра, плеском волн и воем корабельных сирен. Ученый стоял в шлюпке, высокий и худой. Чем ближе к берегу подплывала шлюпка, тем все яснее можно было различить его героические черты. Лицо Тограта было выбрито до синевы, почти безгубый рот широким шрамом перерезал его лицо, лишенное подбородка, что делало его похожим на акулу. Задранный кверху нос чернел дырами ноздрей, а над ним поднимался очень высокий и очень широкий лоб. Тограт был в белом, сильно обтягивающем его костюме и в ботинках на высоких каблуках, тоже белых. Шляпу он не носил. Едва немец ступил на марсельскую землю, энтузиазм толпы достиг такой степени, что, когда набережные опустели, триста человек были найдены раздавленными, затоптанными и задушенными. Несколько здоровяков подхватили героя и так несли до самой гостиницы, где его ждали апартаменты, у которых выстроились распорядители, переводчики и служащие. Остальные пели и кричали, а женщины бросали ему цветы.
* * *
Тем же утром Крониаманталь прибыл в Марсель из Брно в поисках Тристуз, которая была здесь с Папонатом еще со вчерашнего вечера. Все трое смешались с толпой, приветствовавшей Тограта перед отелем, где он собирался остановиться.
— Какая удача, что вы, Папонат, не поэт, — сказала Тристуз. — Вы обладаете знаниями, гораздо более достойными, чем поэзия. Не правда ли, Папонат, вы ведь ни капельки не поэт?
— Конечно, дорогая, — ответил Папонат, — я сочинял только смеха ради. Нет, я не поэт, я отменно деловой человек, никто не умеет управлять доходами так мастерски, как я.
— Сегодня же отправьте по почте письмо в редакцию «Голоса» в Аделаиду и изложите все это. Тогда вы будете в безопасности.
— Не премину, — сказал Папонат. — Да я поэтов и в глаза не видал! Разве что Крониаманталя.
— Очень надеюсь, что его казнят в Брно, где он рассчитывал найти нас, — ответила Тристуз.
— А кстати, вот и он, — понизил голос Папонат. — Вон он в толпе. Он прячется и нас пока не видел.
— Хочу, чтобы его казнили немедля, — вздохнула Тристуз. — Надеюсь, долго ждать не придется.
— Смотрите, — вскричал Папонат, — а вот и герой!
* * *
Кортеж, несущий Тограта, прибыв к отелю, опустил агронома на землю. Повернувшись к толпе, Тограт воззвал:
— Марсельцы! Чтобы отблагодарить вас, я мог бы использовать слова, куда более увесистые, чем ваша знаменитая селедка. Я мог бы сказать длинную речь. Но эти слова все равно проиграли бы в пышности той встрече, которую вы мне устроили. Уверен, что среди вас есть недужные, которым я могу облегчить страдания, благодаря не только своим познаниям, но и опыту других ученых, который они накопили за многие тысячелетия.
Человек с черепом голым, как у жителя Миконоса{183}, воскликнул:
— Тограт! Божество в человеческом обличье, ученейший и всемогущий, дай мне шикарные волосы!
Тограт улыбнулся и приказал пропустить этого человека. Затем он коснулся его обнаженного черепа со словами:
— Твой бесплодный голыш покроется обильной порослью, но никогда не забывай об этом благодеянии и навсегда прокляни лавровую ветвь.
Одновременно с лысым приблизилась девица. Она умоляла Тограта:
— Добрый человек, добрый человек, взгляни на мой рот: мой хахаль ударил меня и вышиб несколько зубов, верни их мне!
Ученый улыбнулся и сунул ей в рот свой палец со словами:
— Теперь ты можешь кусаться, у тебя великолепные зубы! Но в благодарность покажи, что у тебя в сумке.
Девица рассмеялась, и в открытом рту блеснули новые зубы, затем она открыла сумочку, бормоча:
— Странная мысль, при всех… Вот ключи, вот фото моего полюбовника на эмали; вообще-то он лучше…
Но глаза Тограта блеснули; он разглядел несколько сложенных листочков с парижскими песенками на венский мотив. Он взял эти бумажки и просмотрев, сказал:
— Всего лишь песенки. А стихов у тебя нет?
— Есть одно хорошенькое стихотворение, — ответила девица. — Мне его перед отъездом в Швейцарию сочинил служащий отеля «Виктория». Но моему дружку я его не показывала.
И она протянула Тограту розовую бумажку, на которой был написан плохонький акростих:
Моя любимая, пока я здесь, дружок,
А наших первых чувств не тронуло забвенье,
Рискни, отдайся мне, всего разок, разок,
И мы с тобой вдвоем пойдем вон в тот лесок, —
Я увезу с собой все это наслажденье.
— Это не просто поэзия, — сказал Тограт. — Это к тому же еще и идиотская поэзия.
Он разорвал листок и бросил его в ручей, а девица в это время клацала зубами и испуганно уверяла:
— Добрый человек, добрый человек, я не знала, что это плохо!..
В этот момент Крониаманталь появился рядом с Тогратом и бросил в толпу:
— Сволочи, убийцы!
В ответ раздался смех, крики:
— В воду его, козла!
А Тограт, глядя на Крониаманталя, сказал:
— Друг мой, пусть вас не шокирует эта выходка. Я люблю чернь, хотя и останавливаюсь в гостиницах, где ее не бывает.
Поэт дал ему договорить, потом продолжил, обращаясь к толпе:
— Сволочи, смейтесь надо мной, ваши маленькие радости все сочтены, их вырвут у вас одну за другой. Знаешь ли ты, чернь, кто твой герой?
Тограт улыбался, толпа прислушалась. Поэт продолжал:
— Твой герой, чернь, это Скука, приносящая Несчастье.
Возглас изумления вырвался из тысячи глоток. Женщины осенили себя крестным знамением. Тограт хотел заговорить, но Крониаманталь неожиданно схватил его за горло, бросил на землю и удерживал так, придавив ногой его грудь. В то же время он продолжал:
— Вот она, Скука, приносящая Несчастье, вот чудовищный враг человека, липкий и отвратительный Левиафан, Бегемот, погрязший в мерзкой похоти и скверне, обагренный кровью лучших поэтов. Вот она, блевотина антиподов, эти чудеса могут обмануть зрячих не более чем чудеса Симона-волхва внушали доверие апостолам. Марсельцы, марсельцы, ваши предки пришли из самого лирического края{184}, почему же вы сплотились вокруг врага поэтов, почему вы оказались среди варваров? Сказать вам о самом удивительном чуде этого немца из Австралии? Чудо в том, что он навязал себя миру и какое-то мгновение был сильнее того творения, каким является вечная поэзия.
Но Тограт, сумевший освободиться, поднялся, весь в пыли, пьяный от ярости. Он спросил:
— Кто ты?
И толпа заорала:
— Кто ты, кто ты?
Поэт повернулся на восток и взволнованно заговорил:
— Я Крониаманталь — самый великий из ныне живущих поэтов. Я часто встречался лицом к лицу с Богом. Я выдержал Божественный огонь, мои человеческие глаза умерили его. Я жил в вечности. Но пришло время, и пришел я, чтобы явиться перед вами.
