В этом пункте с психоаналитиками никто и не ссорится. Все согласны в том, что язык наших снов это язык без грамматики, этой привилегии бодрствующего сознания. В образах — символах сновидений сконцентрированы наши стремления, а место, принадлежащее грамматике, насыщено напряженным эмоциональным содержанием глубоко личного характера. И все это действительно очень похоже на «дологическое» эмоционально-образное мышление наших предков и на мышление маленьких детей, великих охотников не только слушать сказки, но и сочинять их самим себе, превращая угол комнаты в целый мир.
Не так уж давно человечество стало взрослым и приобрело способность судить обо всем логично и отвлеченно. Да и не так уж часто, думая о чем-нибудь, мы следуем формальной логике и грамматике. И естественно, что мы ищем поддержки в том образе мыслей, который когда-то был ядром нашей личности. Когда мы смотрим спектакль, всем сердцем отдаваясь происходящему на сцене и с трепетом ожидая развязки, разве не верим мы тогда в реальность самого невероятного, разве думаем мы тогда, что все, что нам показывают, чистейший вымысел? В этот миг мы дети, и все драматурги и поэты, сочиняя свои пьесы и поэмы, и все художники, рисуя свои картины, — все они немного дети, потому что ничего нельзя сочинить без детской веры в реальность творимого мира и по-детски настойчивого желания убедить нас, что мир этот существует на самом деле.
Конечно, искусство — не сон, меньше всего сон. Любая фантазия развивается в пьесе или в романе по логике идейного замысла, развития характеров, в единстве не только с душою художника, но и с тем реальным миром, к которому обращено его творение. Никто не творит для себя и ради себя — творят, чтобы сказать людям о них самих, о себе, сказать то, что должно быть интересно и важно всем. Но говоря об этом, подыскивая нужное слово, краски или звуки, художник ищет, как мы уже говорили, и способ освободиться от того, что переполняет его, ищет своего рода разрядки и очищения. Нет, искусство не сон, и сон не искусство, не творчество, но есть в творчестве и в снах общие черты, есть общий язык, общие способы связей. «Образы, заполняющие сцену, приходят из кратковременной памяти, поставляющей обрывки впечатлений дня, и из долговременной памяти, извлекающей следы прошлого, — пишет Вейн. — Ассоциации, по которым сочетаются эти прежние и новые следы… основаны на том сходстве, которое предпочитают видеть в вещах поэты. А руководит выбором этих ассоциаций не только случайность, но и та внутренняя установка личности, которая настоятельно требует разрядки, требует свободного, не знающего никаких ограничений проявления».
О языке сновидений не спорят сегодня. Из множества догадок и исследований выработалась единая концепция, основу которой заложил Фрейд. Спорят о внутренней установке личности, отвергая здесь точку зрения Фрейда как чересчур одностороннюю и узкую. Да, «придавленные элементы прошлого», как называл их еще Оршанский, существуют и могут проявляться во сне. Сновидение, безусловно, страж сна, даже двойной страж: оно охраняет нас от вторжения среды во время сна, превращая внешние раздражители в образы, и от невроза, которого нам было бы не миновать, если бы наши влечения и желания не находили в сновидениях выхода и разрядки. Но так ли велика среди них доля подавляемых социальною «цензурой» влечений? До них ли человеку, если у него столько забот, вполне открытых сознанию! У одного не ладится роман, и ему снится именно это, а не что-либо иное, спрятавшееся от него за дверью, которая не желает закрываться. Другой тревожится за судьбу отца, и за сломанным крестом, который он увидел во сне, нечего искать, кроме этой тревоги.
Фрейд сам признавал, что желания могут быть какие угодно, но всю свою изобретательность сосредоточил на желаниях запретных, которых сознание либо не помнит, либо в негодовании гонит прочь. Современные исследователи, анализирующие структуру личности, указывают на двойную ошибку Фрейда. Во-первых, говорят они, количество таких инфантильно-эгоистических желаний невелико, во всяком случае, их «энергии» явно не хватило бы на то, чтобы питать наши сновидения. А во-вторых, так ли уж они подавлены, как это казалось Фрейду, имевшему дело главным образом с невротиками из определенного слоя венского буржуазного общества, с его специфическими социальными запретами и установками? У обычного человека, обладающего более или менее здоровой психикой, социальные запреты подавляют не столько влечения, сколько их реализацию. Никакая цензура не мешает забрести в голову самой дикой и сверхэгоистической мысли. Бодрствующий мозг спокойно проанализирует ее, не приходя от нее в ужас, и отвергнет не потому, что она угрожает ему психической травмой, а просто потому, что она дикая, и всё. Не проще ли все-таки предположить, как это сделал другой ученик Фрейда, Адлер, и как сделал бы это всякий здравомыслящий человек, что в сновидениях мы остаемся лицом к лицу с самыми разнообразными нерешенными проблемами и внутренними конфликтами?
Вырисовывается новая теория сновидений — теория психической защиты. Этим понятием американский психолог Гринберг как бы заменил понятие клапана или отдушины, с которыми Фрейд сравнивал сновидения. Гринберг считает, что некоторые дневные впечатления и переживания извлекают из бессознательного внутренние конфликты и доводят их до предсознательного уровня, заставляя человека ощущать безотчетную тревогу. Спасительные сновидения превращают эти конфликты в набор безобидных образов и вместе с прилепившимися к ним фрагментами дневных впечатлений заталкивают их обратно в глубину бессознательного.
Гринберг и его коллеги лишали своих испытуемых быстрого сна, будили их посреди медленного. До и после опытов они проверяли у них так называемый уровень познавательных возможностей, а также предлагали им тесты с подсознательным стимулом. Стимулом был звук или свет, а подсознательным он именовался потому, что его интенсивность не достигала порога осознаваемого восприятия. Был еще прожективный тест — проверка реакции человека на абстрактные композиции из черно-белых пятен. По ответу на вопрос «Что вам напоминает этот рисунок?» судили об эмоциональном состоянии человека.
Познавательная активность от лишения быстрого сна ни у кого не ухудшалась и не улучшалась. На других же тестах это лишение сказалось отчетливо: люди машинально рисовали картинки, связанные с подсознательными стимулами. В прожективных тестах у них обнаружились те эмоции, от которых каждый из них защищался с помощью сновидений. Вытесненные сновидениями, а затем извлеченные на свет лишением быстрого сна эмоции являли весьма пеструю картину, в которой каждый испытуемый имел неповторимое лицо. Выяснилось также, что, если систематически прерывать быстрый сон, внутренние конфликты начинают проявляться в сновидениях в более откровенной форме. В этих эмоциях и конфликтах звучали иногда и фрейдистские мотивы, но — лишь иногда.
Если бы от психологических конфликтов человека защищали одни сновидения, все мы реагировали бы на лишение быстрого сна одинаково и испытывали бы одинаковую в нем потребность. Но это не так. Есть люди, у которых быстрый сон стремится к восстановлению сразу, и исследователям приходится то и дело «подбуживать» их, а есть, у кого и в восстановительную ночь быстрый сон не превышает нормы. Лишили их быстрого сна — и ладно! Это означает, что способы защиты от конфликтов у всех у нас неодинаковы. У людей определенного склада лишение быстрого сна заводит не механизм трансформанции, перерабатывающий эмоции в образы, а механизм вытеснения: неприемлемый мотив просто удаляется из сознания вместе с той информацией, которая может спровоцировать душевный конфликт. Этот же механизм действует у них и в обычной жизни.
Другой американский исследователь, Хартман, изучал структуру сна у тех, кто спит долго, и у тех, кто обходится коротким сном; он также проанализировал с помощью психологических тестов особенности их личности. Оказалось, что у любителей поспать доля быстрого сна вдвое больше, чем у тех, кто спит мало. Этим быстрый сон словно и не нужен, вот почему они и любят вставать с петухами. Что же это за люди? Прежде всего, это ярко выраженные оптимисты. Они очень активны, часто перевозбуждены и словно бы не знакомы ни с какими душевными конфликтами. Сновидения их бедны; лишение быстрого сна они переносят легко. Они прекрасно приспособлены к жизни и совершенно ею довольны; «неприемлемая» информация у них не вытесняется — они ее просто не замечают.
Иную картину являет собой человек, любящий поспать. Если верить Хартману, он обременен разными мелкими комплексами; чувствительный ко всем уколам судьбы, он не может отмахнуться ни от одной неприятности. Порой он большой мастер делать из мухи слона. Он слегка депрессивен, мечтателен, сном своим не очень доволен, и, если порасспросить его хорошенько, он признается, что сон для него — излюбленный способ уйти от всех проблем. Да и как не уйти, если сновидения его так ярки и увлекательны! Лишить его быстрого сна нелегко: быстрый сон рвется у него наружу, как его ни придавливай; на другой день он почти галлюцинирует. Людей первого типа исследователи относят к разряду деятельных, людей второго — к разряду сензитивных, то есть чувствительных. Большинство полководцев, президентов, героев, изобретателей — люди первого типа, большинство поэтов и вообще натур артистических — второго.
