Мы тихонько стояли в одном из углов огромного зала. Нам светили две едва мерцающие свечи. Она казалась немного испуганной, взволнованной, даже возбужденной; грудь ее тяжело поднималась и опускалась, а над верхней губой образовалась пунктирная линия из бусинок пота. Никогда еще за всю жизнь не представала перед моими глазами такая неотразимая красота.
– Полюбуйтесь-ка, – сказала она. – Лев дремлет. Он любит свое вино больше, чем все на свете.
– Красоту он, наверное, любит еще больше, – сказал я. – Вот поэтому он окружил себя со всех сторон красотой различного рода.
– Низкий льстец!
– Нет. Я стараюсь говорить правду.
– Вам это не часто удается, – сказала она. – Кто вы?
– Маркезинис из Эпира, двоюродный брат Метаксаса.
– Мне это ни о чем не говорит. Я имею в виду, ради чего вы прибыли сюда в Константинополь?
Я набрал полные легкие воздуха.
– Чтобы осуществить свое предназначение – отыскать ту, о которой я давно уже мечтаю, ту, которую я люблю.
Такое признание проняло ее. Семнадцатилетние красавицы очень восприимчивы к подобным вещам, даже в Византии, где девушки созревают рано и в двенадцать лет уже выходят замуж.
Пульхерия разинула рот от удивления, целомудренно прикрыв ладонями высокие курганы своей груди и задрожала. Мне кажется, что даже зрачки у нее мгновенно расширились.
– Это невозможно, – сказала она.
– Нет ничего невозможного.
– Мой муж…
– Крепко спит, – сказал я. – Сегодня же… под этой же крышей…
– Нет. Нельзя.
– Не пытайся побороть судьбу, Пульхерия – от нее не спрячешься.
– Георгий!
– Нас связывают тесные узы! Такие тесные, что простираются на много веков…
– Да, Георгий!
Теперь полегче, дорогой «прапра» много раз правнучек, не болтай слишком много. Ведь это подлое времяпреступление – бахвалиться тем, что ты явился из будущего.
– Это было предопределено, – шептал я. – Иначе быть не может!
– Да! Да!
– Здесь.
– Здесь, – эхом отвечала Пульхерия.
– Скоро.
– Когда разойдутся гости. Когда Лев будет в постели. Я спрячу тебя в комнате, где ты будешь в полной безопасности… Я сама приду к тебе…
– Ты знала, что это должно случиться, – сказал я, – еще в тот день, когда мы повстречались в лавке.
– Да. Я знала. Уже тогда. Какие чары ты напустил на меня?
– Никаких, Пульхерия. Эти чары действуют на нас обоих. Они влекут нас к друг другу, они подводят нас вот к этому самому мгновенью, это они прядут нити судьбы так, что все они сходятся к нашей встрече, разрушая барьеры, которые возвело время…
– Ты говоришь так странно, Георгий. Так красиво. Ты, должно быть, поэт.
– Может быть.
– Через два часа ты будешь мой.
– А ты моя, – сказал я.
– И навсегда!
Я вздрогнул, подумав о занесенном надо мной мече патруля времени.
– На веки вечные, Пульхерия.
Она окликнула слугу, сказала ему, что молодой человек из Эпира, по-видимому, несколько перепил, и поэтому его надо уложить в одном из покоев для гостей. Я ей подыгрывал, ведя себя так, будто алкоголь в самом деле одурманил мои мозги. Завидев меня, Метаксас пожелал удачи. Затем при свечах я проделал длительное путешествие по извилистым коридорам дворца Дукаса, пока мне не показали просто убранную комнату в самом дальнем закутке. Низкое ложе было единственным предметом обстановки, прямоугольная мозаика в центральной части пола – единственным украшением. Через единственное узкое окно в комнату проникала полоса лунного света. Слуга принес мне таз с водой, пожелал мне хорошо отдохнуть ночью и оставил меня одного.
Я прождал целый миллиард лет.
До меня доносились отдаленные звуки пиршества. Пульхерия не приходила.
Все это шутка, подумалось мне. Розыгрыш. Молодая, но искушенная в светских шалостях хозяйка дома, решила немножко позабавиться с деревенским родственником. Это заставит меня понервничать и помучиться в одиночестве до самого утра. А затем она пришлет мне слугу, чтобы он накормил меня завтраком, и выставит вон. Или, может быть, через пару часов она велит прийти сюда одной из своих рабынь, которой будет приказано притвориться Пульхерией. Или пришлет сюда беззубую старую каргу, а гости будут наблюдать за нами через потайные отверстия в стенах. Или…
Тысячи раз я задумывался над тем, чтобы бежать отсюда. Для этого достаточно было только прикоснуться к таймеру и шунтироваться в 1204 год, где, беззащитные, спали Конрад Зауэрабенд и Пальмира Гостмэн, мистер и миссис Хэггинс и все остальные мои туристы.
Смыться? Сейчас? Когда все зашло самым благополучным образом столь далеко? Что скажет Метаксас, когда узнает, что у меня не выдержали нервы?
Я вспомнил своего гуру, чернокожего Сэма, вспомнил, как он как-то спросил у меня: «Если тебе выпадет шанс добиться предмета самых сокровенных твоих желаний, ты воспользуешься этим шансом?» Пульхерия как раз была предметом моих самых сокровенных желаний.
Теперь я это знал со всей определенностью.
И еще я вспомнил вот такие слова своего учителя Сэма: «Ты – заядлый неудачник, жертва собственной мнительности. Неудачник, во всех без исключений случаях предпочитает наименее желательную альтернативу».
Вот и валяй отсюда, незадачливый «прапра» много раз правнучек. Брысь отсюда, еще до того, как сладкая твоя прародительница сможет предложить тебе благоухание своих женских прелестей.
Вспомнил я и Эмили, девушку из геноателье, обладающую даром пророчества, ее пронзительное предупреждение: «Остерегайся любви в Византии! Остерегайся! Остерегайся!».
Я полюбил. В Византии.
Поднявшись с ложа, я стал мерить шагами комнату. Тысячи раз, оказываясь у двери, прислушивался к еле слышному смеху или далеким песням, а затем поснимал с себя все свои одеяния, аккуратно сложил их на полу рядом с ложем. Теперь я был совершенно голым, на мне ничего не было, кроме таймера, я уже размышлял над тем, не снять ли и его тоже. Что скажет Пульхерия, когда увидит этот коричневый пластмассовый пояс на моей талии?
Что смогу я объяснить ей?
Я отстегнул таймер, освободившись от него в первый раз находясь вверху по линии. И тут же меня захлестнули волны подлинного ужаса. Без него я чувствовал себя еще более обнаженным, чем просто без одежды. У меня было такое чувство, что с меня содрано все до самых костей. Без таймера вокруг бедер я становился рабом времени, как все остальные смертные. У меня не было возможности быстрого бегства. Если Пульхерия замыслила какую-то жестокую шутку и меня подловят в такой момент, когда у меня не будет возможности тут же подхватить его, – в этом случае я бесповоротно погиб.
Я поспешил водворить таймер на место.
Затем я очень тщательно вымыл все свое тело, очищая себя для Пульхерии. И снова стоял обнаженный у ложа, ожидая еще миллиард лет. С вожделением представил себе темные, набухшие кончики полных грудей Пульхерии и бархатистость кожи с внутренней стороны ее бедер. И взыграло мое мужское естество, достигнув таких экстравагантных пропорций, что я одновременно был горд и смущен.
Мне не хотелось, чтобы именно сейчас вошла Пульхерия и увидела меня в таком состоянии, стоящего рядом с ложем наготове. Сейчас я напоминал перевернутый трезубец; приветствовать ее таким манером было бы слишком грубо, слишком уж откровенно. Быстренько я снова оделся, чувствуя себя совершенно глупо. И стал ожидать еще один миллиард лет. И увидел уже, как свет зари начинает примешиваться к лунной дорожке, идущей от узкого, как щель, окна.
И тогда дверь отворилась, и вошла в комнату Пульхерия, и закрыла дверь за собою на засов.
Она смыла с себя густые румяна и сняла все драгоценности, кроме одной золотой пекторали, а также сменила свое роскошное торжественное облачение на легкую шелковую накидку. Даже при скудном свете этой комнаты я увидел, что под нею она совершенно обнажена, и плавные изгибы ее тела воспламенили меня почти до безумия. Она плавно двинулась ко мне навстречу.
Я взял ее в свои руки и попытался было поцеловать. Она не понимала, что такое поцелуи. Даже поза, которую нужно было принимать для такого контакта, была чужда для нее. Мне пришлось самому приспособить ее к этому.
Я нежно наклонил ее голову. Она улыбнулась, несколько смущенно, но не противилась.
Наши губы соприкоснулись. Мой язык метнулся вперед.
Она задрожала и прижалась ко мне всем телом.
Она старалась как можно быстрее постичь науку поцелуев.
Мои ладони незаметно соскользнули с ее плеч ниже. Я осторожно стянул с нее накидку. Она снова затрепетала.
Я сосчитал ее груди. Две. Розовые соски. Расставленными своими пальцами я измерил ее талию. Неплохой размер. Затем провел кончиками пальцев по бедрам. Великолепные бедра. Меня привели в восторг две глубокие ямочки в самом низу ее спины.
Она была одновременно застенчивой и раскованной – превосходное сочетание.
Когда я разделся, она увидела таймер и притронулась к нему, стала теребить его пальцами, но не стала спрашивать, что это такое, а скользнула пальцами еще ниже. Мы вместе повалились на ложе.
