Фольклор
Распространеннейшим видом народного творчества в СССР были, как и в Киевской Руси, граффити, то есть надписи на стенах. Но в отличие от Средневековья, когда темные народные массы испещряли надписями стены храмов, в просвещенную коммунистическую эпоху люди, потеряв такую возможность вследствие закрытия и разрушения таковых, оставляли рукописную память о себе, нередко сопровождаемую изображениями сексуальных фантазий, на стенах общественных туалетов. Не становясь в позу чистоплюя и не отрицая определенного общественного интереса, который представляет этот вид фольклора, я все же решил не выносить его образчики на страницы «Я — Энциклопедии» — по той чисто эгоистической причине, что лично мне он никогда не доставлял удовольствия. Единственным исключением оказалась надпись, которую я обнаружил в 1946 году на стене туалета Ленинградского Дома писателей имени Герцена:
Я так хочу отдать мочу,
что, отдавая, хохочу.
Тогда же уцелевший в блокаду ленинградский писатель Семен Бытовой сообщил мне, что в конце двадцатых годов на той же стенке красовалось двустишие заглянувшего в туалет Владимира Маяковского:
Хер цена
вашему Дому Герцена.
Кстати уж, среди ленинградских литераторов ходило неизвестно кем сочиненное четверостишие, касавшееся особы вышеупомянутого ленинградского писателя:
Семен Михайлович Буденный.
Семен Михалыч Бытовой.
Один для жизни создан конной,
Другой — для жизни половой.
С большим количеством фольклора мне довелось столкнуться в армии, в которой я находился шесть лет — с 1940-го по 1946 год. Наиболее глубокий пласт его относился к временам досоветским. Например, песня «Поручик»:
Раз ехал в поезде один военный,
обыкновенный
поручик-франт.
По чину своему он был поручик,
от дамских ручек
был генерал.
Сидел он с края,
все напевая:
Провирвиртуци-туци-наци
наци-туци вирвирца.
Жизнь как с перцем,
шишкой вертим,
ламца-дримца-опцаца!
На станции одной, весьма серьезна
и грациозна,
вошла мадам.
Поручик увидал великий шанец
и сразу к ручкам
мадам припал.
Поручик хочет,
мадам хохочет.
И началось провирвиртуци
туци-наци вирвирца.
Жизнь как с перцем,
шишкой вертим,
ламца-дримца-опцаца!
Вот поезд подошел к желанной цели.
Гляжу я в щели:
мадам уж нет.
Сидит поручик весь в изнеможенье,
с опухшим хером
и без штиблет.
По-гиб по-ру-чик-чик-чик-чик
от дам-ских ру-чек-чек-чек-чек,
и подцепил он триппертуци
туци-наци вирвирца.
Жизнь как с перцем
шишкой вертим,
ламца-дримца-опцаца!
С царских времен дошла до нас и другая бытовавшая в армии песня, которая не могла быть сочинена ранее Первой мировой войны, поскольку в ее тексте упоминается боевое средство, до 1915 года не применявшееся:
…А там, на комбаторском пункте,
отравленный хлорной волной,
под разбитой треногой буссоли
умирал командир молодой.
Припев же этой песни:
Марш вперед, друзья, в поход,
батарея, стройся!
Звук лихой зовет нас в бой.
Заряжай, не бойся! —
был явно содран с известного в армии Российской империи «Марша черных гусар»:
Марш вперед, друзья, в поход,
черные гусары!
Звук лихой зовет нас в бой,
наливайте чары!
Да и вся песня артиллеристов пелась на мотив этого марша, начинавшегося словами, впоследствии, лет через сто после их сочинения, вдохновившими Эльдара Рязанова на роскошное начало роскошного фильма:
Оружьем на солнце сверкая,
под звуки лихих трубачей,
по улицам, пыль поднимая,
проходил полк гусар-усачей…
Дожил до моего призыва в Красную Армию и фольклорно-песенный пласт времен Гражданской войны. Чаще всего в полку, в который меня определили, пели модернизированного в Гражданскую войну дореволюционного «Пулеметчика», сконструированного по принципу, авторство которого нередко приписывается родившемуся, по меньшей мере, тридцатью годами позже мастеру однострочного стиха Владимиру Вишневскому. Запевала провозглашал первую строку песни, а затем хор повторял ее, причем дважды —
Запевала:
Я пулеметчиком родился, в команде «Максима» возрос.
Хор:
Я пулеметчиком родился, в команде «Максима» возрос.
Я пулеметчиком родился, в команде «Максима» возрос…
Модернизация же заключалась в том, что после первого куплета в нашем полковом варианте следовали слова, которые были рождены именно в Гражданскую войну: «Мы в бой поедем на тачанке и пулемет с собой возьмем». Как известно, тачанка — изобретение Нестора Махно.
В 1945 году, вскоре после Дня Победы, я услышал однажды, как шедшая в баню соседняя батарея завершила эту старую историю новеньким, политически выверенным призывом: «Вперед! Мы — сталинцы лихие, не в первый раз нам наступать!»
В армии мне довелось значительно пополнить и мои знания по части блатного фольклора, достаточно убогие в школьные годы, потому что в школьной среде гораздо более широким распространением пользовался городской фольклор.
Дореволюционный:
Ах, мать моя — артистка,
отец мой — капитан,
сестренка — гимназистка,
а сам я — хулиган.
Я мать свою зарезал,
отца свово убил,
а младшую сестренку
в колодце утопил.
Нэповских лет:
У Лукоморья дуб срубили.
Златую цепь в Торгсин снесли.
Русалку паспорта лишили.
Кота в пушнину превратили.
А лешего сослали в Соловки.
Тридцатых годов:
Мустафа дорогу строил,
Мустафа по ней ходил.
А Жиган его зарезал.
А Жиган его убил.
Русский характер, в отличие, скажем, от древнегреческого, вообще не склонен к катарсису или, в отличие от американского, — к хеппи-энду. Путинское «мочить в сортире» в этом смысле обнажает его русское нутро, можно сказать, до самого дна. Разин топит свою княжну. Ермака топит Кучум. «Варяг» топит сам себя. А «братец Иванушка»? А «Бесприданница»? А «Леди Макбет Мценского уезда», исхитрившаяся не только сама прыгнуть в воду, но и утянуть на дно своего неверного возлюбленного? Без большой натяжки, мокрое место можно назвать общим местом русского гения. Но я немного отвлекся.
Одной из самых колоритных фигур, встретившихся мне в моей армейской жизни, был Вася Минченко — бывший вор, начавший войну командиром орудийного расчета, а закончивший капитан-лейтенантом медицинской службы.
В годы войны Вася прославился многими подвигами, но более всего тем, что в разгар блокады, когда Ленинград лишился электроэнергии, пробрался в немецкий тыл и вывез оттуда в расположение нашей части немецкую походную электростанцию. А до войны, когда мы коротали наши дни в полковом военном городке в Девяткино, он любил петь нам, вчерашним школярам, настоящие ленинградские блатные песни, с настоящим блатным приплясом, которого, к сожалению, я не могу здесь воспроизвести. Кое-что из его репертуара с тех пор застряло у меня в памяти:
…Сижу я цельный день скучаю,
в окно железное гляжу,
а слезы катятся, братишки, постепенно
по исхудавшему лицу…
…Бедный мальчишка с разбитой башкою
три дня уж на нарах лежал.
Бедный мальчишка с разбитой душою
из центра кассацию ждал.
И еще —
…Зачуха Сонька, и что ты задаесся?
Подлец я буду, на тебя упал.
Я знаю всех, кому ты отдаесся,
мне Ванька-Грач по блату рассказал…
«На тебя упал» — на фене, блатном жаргоне, означает «влюбился». Это типичное заимствование из английского языка: по-английски «влюбиться» — fall in love, буквально «упасть в любовь». Подобные заимствования, скорее всего, пришли к нам через портовые города, по большей части, через Одессу, но, как видно, кое-что и через Питер.
Начавшиеся в конце девятнадцатого века великие открытия в области строения вещества, продолженные в двадцатом, привели к пониманию единой природы массы и энергии, вплотную подведя к признанию принципиальной принадлежности к той же единой категории явлений так же информации. Важнейшей уликой в пользу такого понимания мироустройства служит учение о мемах — единицах информации, ведущих себя подобно генам живых существ. Это учение перекидывает мостик от явлений биологических к явлениям социальным.
