— Сохраняйте спокойствие и не трогайтесь с места.
Как от сквозняка, хлопнули за драпировкой две половинки дверей. Комната осветилась фиолетовым перемежающимся светом из-за драпировки. Сквозь щель на пол, покрытый резиной, упал лиловый дрожащий луч. Затем перемежающийся гул мотора сменился более ровным, свет перестал мигать, и снова я услышал голос С… из рупора:
— Задавайте вопросы.
Разумеется, я был в самом глупом положении. Скорее я мог задавать вопросы на канакском языке или на наречии полинезийцев. Но так как я уже в те годы чрезвычайно редко смущался, то я рассудил, что английский язык не менее, чем язык коптов, чужд моему дорогому хозяину. Поэтому я сказал невидимой даме на хорошем английском языке:
— Но»№ are you, mistress?
Несколько секунд молчания. Раздражающе гудел мотор. Я думал: зачем понадобился переводчик с коптского языка пациентке, которую в лучшем случае подвергает электризации выживший из ума врач?
И вдруг я услышал низкий, мелодический женский голос. Я слишком хорошо знаю женщин. Это великолепный голос пленительной и повелевающей женщины.
Я не понял ни одного слова. Она говорила на языке, не похожем ни на европейские, ни на персидский, ни на турецкий. Но сквозь гул мотора я уловил тембр и мягкость мелодического женского голоса. Я отбросил драпировку. Только на одну секунду в слегка вздрагивающем фиолетовом отблеске мелькнуло лицо женщины. Но в эту секунду я успел разглядеть изогнутую, как лук, линию губ, дугу соединенных бровей, чуть смуглую кожу, черты, сохранившие последний расцвет невероятной, победоносной, зрелой красоты.
Еще шаг вперед, вернее полушаг, я ощущаю колющий, пронизывающий и опрокидывающий меня навзничь толчок и, падая, ударяюсь затылком о металлический пол, на который я ступил.
Затем все стерто.
Я обнаружил себя на рассвете на скамье бульвара, под влажным покровом тающего предутреннего снега. Если бы не весьма ощутительная шишка на затылке, я считал бы все случившееся ночью легким бредом, который дает умеренное количество опиума, смешанное с вином. Я навел справки о С… Он существует. Это домашний врач миллионера Корзинкина, по-видимому, весьма почтенная личность.
Моим дальнейшим исследованиям помешала московская полиция, которая почему то в португальском графе Пабло да Коста усмотрела минского еврея Пинкуса Космана.
Через две недели меня освободили с некоторыми извинениями и, однако, выслали за пределы России. Это было в 1901 году.
История с мадам Сучковой и неприятности, связанные с необходимостью посвящать в свои материальные дела дам, заставили меня обратить внимание на более достойные методы добывания средств. Еще в библиотеке мадам Сучковой я ознакомился с мемуарами Казановы, кавалера де Сенгаль, этого академика политического авантюризма. Политический авантюризм в его классических методах не накладывает ни малейшей тени на человека, делающего его своей профессией, и в то же время открывает неизмеримые возможности. Убийство, кража, подлог — любое уголовное преступление перестает быть им и не укладывается в статьи уголовного кодекса, если имеет пометку секретного архива министерства иностранных дел.
Все эти соображения я имел возможность трезво обдумать в течение двух лет пребывания в лондонской тюрьме. Обстоятельства, приведшие меня туда, еще более укрепили меня в перемене карьеры. Дело касалось одной выжившей из ума старухи, которая обрела во мне близкого родственника и по всем данным должна была сделать меня своим наследником. Тогда мое имя было Джером Джемс Брайс. Но родственники старухи, по-видимому, не отказавшись от мысли сохранить их семье состояние моей названной бабушки, сумели установить сомнительность моих документов, и заключение в тюрьме, по их соображениям, должно было восстановить справедливость. Я вышел из тюрьмы двадцати пяти лет, без денег, но с хорошим опытом. В игорном доме мне удалось слегка восстановить положение благодаря моим твердым принципам, касающимся карточной игры. Вслед за тем, опять обладая хорошим гардеробом и багажом, я занялся дипломатической карьерой. С тех пор, как моя наружность и темперамент перестали быть для меня источником существования, я имел несомненный успех у женщин самых разнообразных кругов общества. И, несмотря на самое искреннее желание быть бескорыстным, моим первым успехом в Вене я обязан успеху у дамы. Это была, несомненно, очаровательная венгерка, жена полковника генерального штаба. Редкое сочетание черных глаз, золотых волос и кожи слегка опалового тона навсегда сохранилось в моей памяти. Для конспирации мы встречались в летнем открытом театрике, где будущие звезды великолепно разыгрывали оперетты. Здесь же рядом помещался сомнительный отель, и я на всякий случай еще утром оставлял здесь комнату, пользуясь одним из моих параллельных имен, которых к тому времени было три или четыре. Очаровательны весенние вечера, когда полковник находился на маневрах в Тироле, а мы в маленькой комнате на подоконнике, томно прижавшись друг к другу, слушали дуэты и вальсы. Внизу за столиками приказчики и их любовницы пили пиво и подпевали актерам. Мы были одни над ними и городом по ту сторону Дуная, вдали от официальной, титулованной Вены…
О, наша последняя встреча в маленьком ресторанчике на Пратере!
Я говорил с Зиттой так, как будто бы мы расстаемся на неделю.
— Милая, разве не все решено заранее? Я еду к моему дяде, баварскому послу при святейшем престоле. Я вымолю у него разрешение жениться на Зитте. Пусть развод, пусть нас не будут принимать в обществе, в свете. Мог же эрцгерцог жениться на разведенной жене офицера, хотя для этого ему пришлось принять имя простого смертного и уехать в южную Америку… Неужели на земле нет угла, где могли бы найти любовь и приют двое влюбленных?..
Тогда я был еще молод и сентиментален… Честное слово, я произносил эти монологи со слезами на глазах…
— Значит, моя любимая даст мне ключ от ее дома… Я проникну к ней через сад. Я хочу видеть ее комнатку, ее сокровенную комнатку, хочу видеть, как любовник… Дважды я был в доме полковника Ретля, как гость, как светский знакомый, а сегодня ночью я хочу проникнуть в его дом и в комнату его жены, как любовник… Пусть это романтический каприз… Но разве можно отказать в этом любимому?
Она покорно и слабо улыбалась, и я знал, что дело сделано, что все подготовлено, что полковник Ретль окончил срочную и тайную работу, над которой он провел четыре ночи, и вместо того, чтобы сдать ее немедля в генеральный штаб, поедет с молодой женой в оперу… Я знал план их дома, я знал, где тайный ящик, куда он прячет секретные документы штаба, и все-таки я говорил с настоящей искренностью…
— Зитта… ты увезешь его в театр, а я неслышно, незаметно пройду мимо его комнат и спрячусь у тебя… Я буду ждать тебя тихо, как мышь… И потом, после театра, когда ты придешь, ты будешь со мной в первый раз в твоей комнате… А на рассвете я уеду и вернусь через неделю за моей женой Зиттой…
В то время я был занят важной академической работой по раскрытию новой системы шифров, которую должен был ввести генеральный штаб. Над этой системой шифров работал полковник Ретль, и военный атташе посольства одной дружественной державы был весьма заинтересован работой полковника Ретля. Мой высокий друг, военный атташе, не напрасно терял терпение в течение двух месяцев. Сегодня ночью я буду в доме полковника Ретля, я скопирую знаменитый новый шифр «Император Карл», на который точат зубы шпионы всех посольств Вены.
Бедная Зитта!.. Бедный полковник Ретль! Все было задумано слишком ловко, и серия отмычек, и точный план дома, и помощь очаровательной полковницы Зитты.
В десять часов вечера копня «Императора Карла» была у меня в руках. Мне грустно думать о том, что милая Зитта не нашла меня в своей милой комнатке.
Что делать?.. Такова жизнь…
Тогда я назывался Генрих фон Валь.
Дождь… Утро. Стеклянные своды вокзала в Вене. Поезда на путях. Летающие фалды фраков кельнеров. Высокие кепи кондукторов, трубки и традиционные баки Франца-Иосифа…
Прощайте!..
В путь!
Я не стану перечислять первых успехов и неудач. Уже тогда я понял разницу между ординарным шпионством и тайными политическими заданиями, которыми удостаивают избранных. Я не связывал себя с одной определенной державой, хотя бы потому, что самый добросовестный хозяин, использовав вас, постарается избавиться от неудобного свидетеля. Кто не помнит бедного барона фон Столя, которого царское посольство послало в ловушку после того, как он был выжат, точно лимон над пуншевой чашей? Бедный старик умер в цитадели при обстоятельствах, смутно заставляющих предполагать самоубийство. Я же всегда старался приносить одинаковую пользу двум или нескольким взаимно заинтересованным друг другом державам таким образом, чтобы каждая из держав считала меня менее опасным для себя, чем для соперницы. Все это, разумеется, возможно в молодые годы, пока нервы и ум напрягаются без особого труда, пока мускулы и глазомер оберегают вас от применения не вполне дипломатических приемов, иногда допускаемых в политике держав. Апогеем моей карьеры я считаю дело Голубой республики. О нем стоит рассказать.
