— Распасовывай и направо.
Изрядно утомленные тренировкой, мы с Саней все же не пошли домой обедать. Возле кинотеатра Шанцера нас ждут Зина и Ася. Зина листает «Железный поток» Серафимовича. Демонстрируется новый фильм с участием Мэри Пикфорд. С трудом достаем билеты на последний сеанс. До начала — уйма времени. Ася ведет нас в Мариинский парк, долго бродим по аллеям, затем оказываемся на Петровском мосту. Тесно прижавшись друг к другу, смотрим на залитый половодьем Труханов остров. Зина напевает любимую песенку Степана «Кирпичики». Даже Саня уже заметил ее повышенный интерес к Степану. Она подробно расспрашивает, что он пишет, каким числом датировано письмо, скоро ли он вернется.
Саня идет рядом с Зиной и молчит. Молчу и я. Заставить же Асю умолкнуть почти невозможно, — настоящий скорострельный пулемет. Когда подходим к скамье, я незаметно вторгаюсь между Зиной и Саней, и ему ничего но остается, как попасть под Асин огонь.
Весенний ветерок приносит с реки прохладу. Смолкла даже Ася. Из Купеческого сада слышна музыка.
— Полонез Огинского, — объясняет Зина, словно угадывая наш интерес к мелодии. — Степан влюблен в полонез Огинского, он готов его слушать бесконечно. — Видимо, ей трудно не говорить о нем. — Степа и пишет о том, что мечтает снова услышать настоящую музыку.
— А ты получаешь письма из Ивановки? — едва сдерживая волнение, спросил я.
Проблеск торжества пробежал по ее лицу.
— Не письма, а письмо. Приезжал к ним в село сам секретарь ЦК и остался доволен молодежью. Даже обнял Степана и сказал: «Нам такие бойцы нужны, таким сыном вправе гордиться отец».
— Неужели Степан так расхвастался? — с недовернем спросил Саня.
— Нет, — спохватилась она, — мне рассказывал Студенов…
Отношение Зины ко мне сильно изменилось в последнее время. Неужели ей стала известна история с Дианой? Прежде, когда я брал ее за руку, она не протестовала, а теперь резко вырывается, точно дотронулась до раскаленного железа. Зина старается не оставаться со мной наедине, всюду появляется с Асей, а мне нестерпимо хочется сказать ей нечто очень важное. Но говорю я о том, что Днепр в этом году сильно разлился и Труханов остров почти весь покрыт густо-синей водой. Саня сосредоточенно слушает Асю:
— В сердце каждого человека скрыт целый мир красоты, нужно только суметь вызвать к жизни все эти богатства…
Иногда мне нравятся рассуждения Аси. Речь ее льется уверенно и складно, часто можно услышать всякие интересные истории и мысли. Саня даже утверждает, будто в этом смысле она выше Зины. Хм… Смешно! Согласиться с ним невозможно. В Зине сочетается все: красота и женственность, ум и чуткость, недоступность и простота.
Пока мы с Зиной молчим и каждый думает о своем, Ася наступает на Саню. Он не соглашается с ее утверждением, будто в каждом человеке скрыт целый мир красоты:
— Будь это так, — тогда каждый оставил бы по себе глубокий след, создал бы нечто замечательное.
— Чтобы что-то создать, надо чем-то быть. Кстати, кто это сказал?
Кажется, Ася озадачила его своим вопросом.
— Во-первых, ты сама себе противоречишь, а во-вторых, я не обязан все знать, — довольно зло бросил он. — Спроси у Вовы — вдруг он знает.
— У Вовы? — повторила Ася и так весело засмеялась, словно я — первобытный человек и разбираюсь только в футболе. Присмирев наконец, девчонка склонилась к Сане и прошептала ему на ухо, но так, что я уловил каждое слово:
— Это так же смешно, как, скажем, заставить козла объяснить закон Паскаля или решить уравнение с двумя неизвестными.
— О чем они шепчутся? — спросила Зина.
— Не люблю подслушивать. Лучше оставим их наедине.
Зина встала.
— Мы вас оставляем ненадолго, спешите посплетничать…
Тусклый свет луны едва озаряет заречную даль. Сейчас, пожалуй, самый подходящий момент сказать Зине обо всем, пусть она знает… Десятки раз я представлял себе это признание и давно придумал слова, которые выразили бы все мои чувства, но едва пытался произнести их, как терял дар речи.
— Вы когда уезжаете в Ленинград? — нарушив тягостное молчание, спросила Зина.
Я с облегчением вздохнул.
— В воскресенье.
— Жаль, не сможем проводить вас. В субботу мы с Асей уезжаем в Ивановку.
— В Ивановку? — удивился я.
Скажи она, что едет в Софию, в гости к болгарскому царю Борису, пли в Варшаву на похороны Пилсудского, я удивился бы не больше.
— Райкомол посылает в Ивановку бригаду «Синей блузы» на воскресный день. С нами едет и киномеханик с передвижкой, он покажет «Красных дьяволят».
Я окончательно сражен, и Зина, должно быть, просто из сострадания, говорит:
— В понедельник мы вернемся в Киев. Может, черкнешь пару слов Головне?
Разумеется, она неспроста назвала Степана по фамилии, притворяясь, будто между ними ничего нет. Я был так подавлен, что ничего не ответил.
В кино я сел рядом с Асей и, невпопад отвечая на ее вопросы, едва дождался конца сеанса.
А Зина оставалась веселой, будто между нами не пробежала черная кошка.
— Правда, хороший фильм? — спросила она как ни в чем не бывало.
— Угу… Ничего… — промямлил я. В сущности, фильма я не видел, даже не уловил его содержания. Но не мог же я сознаться в этом.
Когда мы вышли на опустевший ночной Крещатик, Зина вдруг участливо взглянула на меня, взяла за руку:
— Вова, почему рядом со мной ты всегда становишься мрачным и злым?
Можно ответить не таясь. Саня и Ася шагают где-то впереди. Но во мне говорит самолюбие.
— Я такой по натуре.
Зина смеется.
— Кто тебе поверит! С другими девчонками ты весел, а со мной…
— Тебе просто скучно со мной.
— Надулся, как индюк, и еще хочет меня развеселить!
— Ну что ж, поезжай к Степану — он тебя развеселит.
С ее лица мгновенно исчезла улыбка, она передернула плечами и гордо вскинула голову:
— До чего ты груб! Не задумываясь, можешь обидеть кого угодно. Допустим, меня ты не уважаешь, но ведь Степан — твой лучший друг. А ему сейчас не до веселья. Стыдно, Вова! Прости меня, но чем больше я узнаю тебя, тем хуже думаю о тебе.
Я резко установился и зло взглянул на Зину, но ее это не смутило.
— Я знаю, сейчас ты уйдешь не попрощавшись или нагрубишь, все это так на тебя похоже. А правду говоря, мне хочется, чтобы ты остался еще на пять минут.
Она раскрыла «Железный поток», достала конверт и протянула мне.
Я узнал корявый Степкин почерк.
Чужие письма не принято читать.
— Ах так? Хорошо, я сама тебе прочту.
Она дала мне книгу, бережно развернула письмо и стала тихо читать:
— «Зина! Комсомольский привет из Ивановки всем нашим. Пишу тебе, фактическому другу, и знаю — не оставишь мое письмо без ответа, как Вовка и Санька. Помнишь, Игорь Студенов говорил, будто я есть посланец комсомола и рабочего класса на деревне, а фактически я есть слепой котенок или футбольный мяч, летящий то в одну, то в другую сторону. И шпыняют меня все, кому не лень, и очень часто элементы из враждебного пролетариату класса, фактическая гидра и кулаки.
Давно просил Вовку и Саньку прислать мне фактические разъяснения или литературу — в чем пуп баптистов и молокан и всякой другой отравы и опиума. Но напрасно жду от них привета, как соловей лета. Дешевки эти за футбол могут фактически продать весь КИМ и генеральную задачу пролетариата».
Мне стало не по себе. Я потянулся за папиросами. Зина уловила мое настроение и сказала:
— Он, конечно, так о тебе не думает.
— Ладно уж, читай, чего он там кудахчет.
— «Тут действуют акулы большого масштаба и мы, комсомольцы, лишь теперь пронюхали всю их подноготную, факт. Сперва мы занимались хлебозаготовками, самообложением и агитацией за кооперативное хозяйство, даже не подозревая, какие акулы за нашей спиной действуют. А кулаки все наматывали на ус и обвели нас, слепых котят, вокруг пальца. Когда они увидели, что беднота все же идет в колхоз и им уже ничем, факт, не остановить новой жизни, они из своих родичей составили артель, получили от государства кредит, хоть каждый имеет по 8–10 десятин пахотной земли. Кулаки ивановские взяли в свои руки мельницу, будто передали ее артели и стали с незаможников брать по гривеннику за пуд помола. И все это они фактически делают, пока мы, комсомольцы, рассказываем беднякам и середнякам о господине Чемберлене и его «крестовом походе», о товарище Бела Кун, что стоит перед судом буржуазии, о поисках Амундсена.
Теперь кулак в открытую не действует, он стал хитрее, хочет оставаться хозяином в селе, властвовать над старыми и молодыми. Вот он и пустил в дело баптистов, молокан, староверов и всякий такой опиум. Я бы всех их именем революции… но многие девчата и парубки эту заразу в себе носят. Юнсекция молитвенного дома баптистов переросла уже в целый союз христианской молодежи, их там, как карасей в Десне. Там сыны и дочери незаможных селян, бедняков и середняков, а руководят ими зажиточные и темные элементы. Нашего брата они всякими уловками к себе тянут. Одна христомолочка фактически меня обрабатывает. Красоты она такой, что ни в сказке сказать, ни пером описать, чуть не Василиса Прекрасная или Жанна д’Арк. И не одна она такая Венера. В том союзе все самые красивые девчата, ясно — и хлопцы к ним тянутся. Греха они не боятся. Как на исповеди скажу тебе, Зина, — устоять против такой христомолочки мудрено, Вовку к ней и близко подпускать нельзя, потому нет в нем классового принципа, а у меня в сердце огонь революции сжигает все греховные мысли. Юлия эта, прости на грубом слове, стерва первостепенная, глазами так и стреляет и уже дважды мне свидание назначала. Я ее, про себя, конечно, эсеркой Каплан прозвал. Вот таких христомолочек в молитвенном доме чуть не два десятка. Голос у Юли ангельский, молится она как артистка — в черном скромном одеянии, а на свидание идет в модном манто кофе с молоком и в самых настоящих резиновых ботах по последней парижской моде. Все больше и больше молодежи собирается в молитвенном доме, проповеди им читает благовестник Онуфрий, а был он самым что ни на есть жандармом, это здесь все старые люди знают. Проповеди свои Онуфрий так маскирует, что не сразу и поймешь, какое ядовитое жало у этой медянки. После проповеди все хором поют псалмы, а пресвитер здесь тип Серафим, лицо у него оспой побито, и весь он на Нестора Махно как две капли воды походит. Всех девок он к себе по очереди тянет, самогон глушит ведрами, а поет сладенько, сладенько:
