Обратной стороной излишней любви хозяев к прислуге было грубое и жестокое обращение с ней. Многие из господ не считали прислуживающих им за людей и сами стыдились физического труда. Взяв себе в услужение деревенскую девушку, они не утруждали себя обучением её домашним делам, а больше ругали за несообразительность, нерасторопность, угловатость, а зачастую и дикость. Некоторые хозяйки вели себя так умышленно, опасаясь того, что обучившись, прислуга уйдёт от них к другим хозяевам. Постепенно, с ростом культуры обеспеченного класса и проникновением к нам западных веяний, в обществе созрела новая мораль. Либеральная интеллигенция стала возмущаться презрением многих обеспеченных людей к домашней работе. Автор одной из статей, посвящённой этому вопросу, указывал на то, что в представлении большинства людей, считающих себя вполне культурными, кухарка, горничная, лакей являются какими-то низшими существами, с которыми можно обращаться только свысока, а исполнять их обязанности, хотя бы для самого себя или для членов своей семьи, считать позором и несчастьем. Такое отношение к прислуге, по мнению автора, разночинцы переняли у крепостников, копируя «настоящих господ». «Когда какая-нибудь графиня говорит: „Не могу же я сама исполнять обязанности прислуги!“ — то это понятно, — читаем мы в статье, — поскольку это имеет психологическое оправдание, но когда это говорит дочь бывшего крепостного, то это смешно». Уже тогда некоторые понимали, что таким отношением к прислуге хозяева плодят озлобленных, недоверчивых и тайно враждебных им рабов. Не случайно после революции немало господ стали жертвами доносов своих домработниц.
Жизнь, однако, со временем сама всё больше и больше заставляла людей обходиться без постоянной посторонней помощи. Главной причиной того в предвоенные годы стал рост цен на услуги домашних работниц. Многих это обстоятельство очень расстраивало и даже возмущало. Ещё бы! Если раньше, при наличии прислуги, хозяйка могла по утрам долго спать или просто бездельничать, пока заботливая домработница или няня натопит плиту, почистит кастрюли и сковородки, вымоет посуду, приберёт кухню, а ещё и уберёт постель, подметёт спальню, почистит ботинки молодому барину, вычистит платье барышне, напоит детей чаем и отправит их в гимназию, то теперь, без прислуги, всё это приходилось делать самой! Условия жизни заставили тогда многих, уменьшив расходы и усмирив собственную гордыню, нанимать прислугу для работы на три-четыре часа в день для уборки и приготовления обеда, как это делали за границей. Автор вышеупомянутой статьи, возмущённый пережитками русского барства, приводил в пример своим согражданам англичан, убиравших свою комнату, и швейцарцев, у которых любая хозяйка обращалась к приходящей прислуге на «вы» и жала ей руку. «Всякий труд, — подчёркивается в статье, — раз он нужен и полезен людям, одинаково почётен и не может быть унизительным».
Предрассудки, существовавшие в тогдашнем обществе, касались, конечно, не только отношения к труду. Вся жизнь была насквозь пропитана ими, а также и суевериями всякого рода.
Человеку, конечно, простительны мелкие чудачества, если они являются его баловством, а не жизненным принципом. Примером такого баловства может служить старинный обычай распускать нелепые слухи во время отливки колоколов. В конце XVIII века с появлением газет этот обычай стал отмирать. И вот уже в конце XIX века, когда отливали колокол для храма Христа Спасителя, московский градоначальник В. А. Долгоруков выразил сожаление по поводу того, что никто не распустил какой-нибудь нелепый слух. Через несколько минут к нему подошёл член комиссии, принимавшей колокол, П. Н. Зубов и что-то шепнул ему на ухо, кивнув на солидного, с брюшком, барона Б. Долгоруков посмотрел на барона и засмеялся. Оказалось, Зубов поведал генерал-губернатору о том, что барон в положении. Весть эта облетела Москву, и многие поздравляли барона с прибавлением семейства.
Можно, конечно, опасаться чёрной кошки, перебежавшей дорогу, но нельзя всерьёз воспринимать такое маленькое симпатичное животное как порождение дьявола. За гранью чудачества стоит сумасшествие. Рядом с чудачеством отдельного человека стоит мода — чудачество общественное. В конце XIX века стало модным в Москве выражение: «Конец века». Прыгнет кто-нибудь с дерева или из окна с зонтиком вместо парашюта — конец века; появились фонограф, телефон, Эйфелева башня, броун-секаровская жидкость от туберкулёза, собачьи намордники, выявлена холерная бацилла, стали дамы ездить на империале конки — всё это «конец века». Весёлая компания собралась — тоже «конец века». По Москве даже стала ходить брошюра с таким названием, а по портерным и трактирам, что у Страстного монастыря, — некий купец, начитавшийся, наверное, подобных брошюр, в которых говорилось о столкновении Земли с кометой и прочих ужасах, требующих немедленного покаяния от православных. Так вот этот купец, имевший к тому же весьма звероподобный вид и мощный бас, зайдя в какое-нибудь питейное заведение, подходил к посетителю, останавливался около него, тараща глаза, и, рыкая, как трагик, произносил: «Светопреставление на носу, а ты водку пьёшь!» — а потом брал стакан с водкой да и выпивал.
Мужиков с мощным басом тогда в Москве было больше, чем теперь. Один такой торговал на Тверской-Ямской. Когда торговли не было, он орал «романцы» в своём магазине, да так, что у соседей дети плакали от испуга. А, бывало, вставал в дверях, прислонясь к притолоке, и когда кто-нибудь проходил по улице, кашлял своим басом, да так, что дамы приседали, а кое-кто из мужчин, на всякий случай, перебегал на другую сторону.
Отвратительно и пугающе выглядели на московских улицах так называемые «золоторотцы», а проще говоря, нищие бродяги, оборванцы. Они жили на Ходынском поле, в песочном карьере. Мимо опасно было ходить, так как эти «жители песочной ямы» могли ограбить. Ночевали они и в зарослях Таганского тупика, валялись на тротуарах, дрыхли по ночам возле городских фонтанов, у церкви Василия Кесарийского[37]. В Миусском проезде и прилегающих переулках золоторотцы среди камней устраивали себе логовища для ночлега. Днём у Бабьегородской плотины они ныряли в воду и доставали горстями бодягу, а где-нибудь позади Каланчёвской улицы (близ Пантелеймоновской улицы и Ольгинского переулка) играли в орлянку и кости. На левом берегу Яузы, за Андроньевским монастырём, полуголые и пьяные золоторотцы и их подружки сидели кучками, купались.
Хватало бездомных бродяг и на бульварах. По ночам ими было занято большинство скамеек Особенно много их собиралось у памятника Пушкину. Те из них, кто имел более-менее приличный вид, проводили зимой весь день в Тургеневской читальне, делая вид, что просматривают газеты. Мало того что сами ничего не читали по причине неумения, так они своим присутствием отбивали охоту посещать читальню у тех, кто любил чтение.
Труженики городаВ Москве всегда были места компактного проживания определённых групп населения. Крестовская Застава, например, была населена золотарями, Каланчёвка — мастеровыми, преимущественно башмачниками. В конце XIX века на углу Покровки и Гаврикова переулка собирались плотники, коновалы и пр., устроившие в этом месте города свою «биржу». Мужики постоянно матерились, затевали борьбу, приставали к прохожим. На углу Охотного Ряда и Тверской в течение нескольких лет с утра до вечера толпились десятки поваров-подёнщиков, это были повара второго разряда. Повара первого разряда сидели в трактире Егорова, недалеко отсюда. Поваров, поварят и кухонных мужиков в Москве насчитывалось свыше пяти тысяч. Учиться на повара деревенский мальчишка начинал в 11–12 лет. Рабочий день его при этом длился с десяти утра до двух-трёх часов ночи, а получал он за свой труд 3 рубля в месяц. Когда же он становился профессиональным поваром, то проводил на кухне всю свою жизнь. Особенно тяжело было работать в ресторанах второго разряда, где хозяева экономили на поварах да и кухни были поменьше. Здесь им приходилось работать по восемь, а то и по 16 часов в сутки. У поваров не было перерыва на обед, поскольку считалось, что они наедаются, пробуя пищу. Кухонные мужики таскали в кухню продукты из ледника, приносили дрова для печки, выносили лохани с отходами и пр., получая в день по 33 копейки. Распоряжались этими мужиками повара, которые могли не только давать им подзатыльники, но и увольнять, не спрашивая хозяина.
Одна из частей Селезнёвской улицы называлась «Под вязами». Здесь действительно рядом с прудом росли вязы, и в тени их крон в праздники «гуляли» мастеровые и, в частности, парикмахеры. Бывало, они с помощью кулаков отстаивали своё право не называться «людьми в саване». Дело в том, что в 1898 году городские власти обязали парикмахеров надевать белые халаты. Француз Демерле, державший тогда парикмахерскую на углу Тверской улицы и Леонтьевского переулка, категорически отказался надеть халаты на своих мастеров и был за это оштрафован. Под праздники парикмахерские были полны людей. Такие дни и вечера парикмахеры называли своим «сенокосом»: они приносили цирюльням повышенный доход. До того как стать мастером, парикмахер должен был преодолеть две ступени в своём развитии: мальчика и подмастерья. В «мальчики» поступали с 11–12 лет. Хозяева детям не платили, а бывало, что некоторые, наоборот, брали с них деньги за обучение. А те выполняли роль швейцаров, подавая пальто клиентам, убирали помещение, мыли бритвенные приборы, бегали в лавку и пр. Обучение мастерству начиналось с бритья на голой коленке, потом поручали брить шеи дворникам, а потом стричь других «мальчиков» и только потом брить клиентов. Так проходило три года. Став подмастерьем, бывший «мальчик» получал 15–18 рублей плюс хозяйский стол. Парикмахер получал до 30 рублей в месяц и чаевые. Работать парикмахерские начинали в девять часов утра, а закрывались, как правило, в девять вечера, а то и позже, так что к концу дня у парикмахера и ноги, и руки немели от усталости.
