В этой книге вы найдете и поправки к устаревшим воззрениям, и новые перспективы для творческого подхода. Мне хотелось бы исследовать, каким станет мировоззрение, если обогатить его и наукой, и религией в их лучших проявлениях, мировоззрение, которое, как я убедился на собственном опыте, и избавляет разум от противоречий, и дает пищу воображению. Подчеркну, какую огромную роль играет такое мировоззрение. И научные теории, и теологические доктрины – это предложение взглянуть на вещи под определенным углом, составить определенное представление о мире, которое можно считать и доказанным, и истинным, причем истинность его измеряется отчасти тем, насколько понятным оно нам видится.
По ходу дела мы столкнемся со множеством важных вопросов, которые и сами по себе очень интересны. Мы послушаем самых красноречивых последователей и той, и другой стороны – в частности, ученых Ричарда Докинза, Стивена Хокинга и Карла Сагана и философов Мэри Миджли и Роджера Скратона. Чем бы ни кончился наш разговор, согласитесь ли вы со мной, в сущности, не так уж важно: главное – чтобы эта исследовательская экспедиция к новому мировоззрению оказалась для вас интересной и оправдала ваши надежды.
Истории, картины, карты
Поиски смысла
Лично мне, наверное, стало понятно, почему наука такая интересная, лет в семь-восемь. Я любил разбирать все на части, чтобы понять, как что устроено. Среди самых удачных экспериментов того времени – начала шестидесятых – был эпизод, когда я разобрал отцовские часы и выяснил, как функционируют все детали часового механизма. Как это было увлекательно! К сожалению, собрать часы снова было уже совсем не так просто. К счастью, они были старые, так что отец, конечно, рассердился, но все же не настолько, насколько его огорчила бы необходимость покупки новых часов.
Вот это наука умеет просто прекрасно – она разбирает все на части и понимает, как что устроено. Какие механизмы лежат в основе процессов, которые мы наблюдаем в окружающем мире? Как пчелы делают мед? Почему небо голубое? Почему мне не видно дальнюю сторону луны? Главный двигатель науки – человеческая любознательность. Нам страстно хочется найти смысл во всем, что мы видим, извлечь его из любого жизненного опыта.
Науку можно понимать как поиски наилучшей теории. Можно ли вывести из наших наблюдений более глубокое понимание структуры Вселенной? Поскольку мы убеждены в рациональности Вселенной, то верим и в то, что человеческий разум способен понять по крайней мере некоторые ее структуры. Как подчеркивал К. С. Льюис: «Мы не вчитываем рациональность в иррациональную вселенную, а отвечаем на рациональность, которой во Вселенной испокон веку было предостаточно»[40].
Слово «теория» – греческого происхождения и означает что-то вроде «способ смотреть на вещи». Следует различать то, что мы наблюдаем, и то, как мы понимаем наблюдаемое. Извлекать смысл из того, что мы видим, помогают интеллектуальные конструкции, своего рода понятийная сеть, которую мы набрасываем на то, что наблюдаем. Об этом прекрасно пишет историк науки Питер Дир:
Отличительная черта физики – упор на постижимость: она берет природные явления и старается описать их, опираясь не только на безупречную логику, но и на идеи и предположения, которые представляются ей верными и имеют смысл[41].
К религии это тоже относится. Как мы вскоре убедимся (в разделе «Главные вопросы бытия. Зачем нам ответы?»), тема религии как системы поиска смысла все чаще вызывает интерес исследователей, особенно в области эмпирической психологии: ученые пытаются разобраться, как религия дает людям возможность обрести смысл и в окружающем мире, и в собственной жизни, а в особенности – преодолевать жизненные невзгоды[42].
Когда я в октябре 1971 года собирался изучать химию в Оксфордском университете, то уже понимал, что глубочайшие вопросы бытия каким-то образом ускользают от науки. Тогда я еще не мог облечь свои опасения в слова, но уже начал понимать, что жизнь не исчерпывается изучением природных механизмов. Наука очень хорошо умеет разбирать все на части и показывать, как это устроено. Но есть ли способ собрать эти части заново и понять, что они значат? И есть ли в них вообще какой-то смысл?
В юности я часто размышлял о смысле жизни. Есть ли он вообще? Имеет ли цель человеческое существование вообще и мое в частности? На том этапе я был атеистом, поскольку считал, что на эти вопросы не просто не найдено значимых ответов – на них в принципе невозможно ответить. Если хочешь быть интеллектуально честным, будь атеистом. Но перед отъездом в Оксфорд я обнаружил, что чем больше я об этом думаю, тем сильнее сомневаюсь, не слишком ли рано я решил, что эти вопросы для меня закрыты, не слишком ли поспешно ответил на них на основании несколько поверхностного отражения реальности.
Наука хорошо, да что там – великолепно помогает понять процессы, благодаря которым мы, во-первых, возникли, а во-вторых, продолжаем существовать. Однако между тем, чтобы знать, как мы появились, и знать, зачем мы здесь, большая разница. Поначалу я верил, что наука может – или могла бы – ответить на все наши вопросы о цели и смысле. Однако в начале 1971 года, погрузившись в философию науки, я был вынужден сделать вывод, что на вопросы, которые Карл Поппер называл «главными» или «вечными», наука ответить не способна. «Важно осознавать, что наука не высказывается по “вечным” вопросам – о тайнах бытия или о назначении человека в этом мире»[43] (здесь и далее пер. Д. Лахути), – писал он. Однако эта истина, по его словам, постоянно становится жертвой недоразумений и недопонимания, например, когда речь заходит об этике. «Однако некоторые великие ученые и многие менее великие делали из этого неверные выводы. Тот факт, что наука не может высказываться по поводу этических принципов, принимали за указание на то, что таких принципов не существует, в то время как на самом деле поиск истины подразумевает этику». К этому мы еще не раз вернемся на страницах этой книги. И начнем прямо сейчас.
Наука не имеет отношения ни к теизму, ни к атеизму. Это просто наука
Конечно, естественные науки – одна из самых надежных разновидностей интеллектуальных изысканий, если не самая надежная, но они стяжали и сохраняют такую репутацию исключительно благодаря тому, что понимают, где для них проходят границы возможного. Нам следует остерегаться обобщения теорий за пределы территории, в которых они зародились и в которых прекрасно работают.
Эту проблему признают большинство ученых. В 1885 году Томас Генри Гексли, пламенный поборник идей Дарвина, произнес речь по поводу завершения памятника Дарвину для одного лондонского музея. В завершение речи Гексли объявил, что «если наука принимает символ веры, это самоубийство»[44]. Так и есть. Стоит науке принять любое политическое, религиозное или антирелигиозное мировоззрение – и ей конец. Она уже не сможет удержаться и будет постоянно кооптироваться с той или иной идеологией. Правда, когда религиозные или антирелигиозные активисты используют ее как оружие, она по крайней мере может протестовать против такого покушения на свое достоинство.
Покойный Стивен Джей Гулд постоянно подчеркивал, что наука не имеет отношения ни к теизму, ни к атеизму. Это просто наука, и все. И если наука ограничивается законным применением научного метода – а как же иначе? – то она не в состоянии так или иначе комментировать вопрос о Боге. Беда в том, что некоторые ученые, похоже, полагают, что их авторитет в собственном, достаточно ограниченном поле деятельности можно распространять на все остальные сферы жизни.
В отзыве на антиэволюционистскую работу, где утверждалось, что дарвинизм однозначно предполагает атеизм, Гулд вспомнил недоброй памяти миссис Макинерни, свою учительницу в третьем классе, которая имела привычку шлепать детишек по рукам, если они говорили или делали какую-нибудь выдающуюся глупость:
Говорю за всех своих коллег, повторяю в миллионный раз – и во время задушевных бесед с коллегами, и на страницах признанных работ: наука просто не может (если она ограничивается своими законными методами) судить о том, правит Бог природой или нет. Мы это не утверждаем и не отрицаем – просто мы как ученые не вправе делать по этому поводу никаких комментариев. Если кто-то из наших все-таки переступил границу и заявил что-то о том, что дарвинизм опровергает идею Бога, то я разыщу миссис Макинерни, и пусть она отшлепает их по рукам[45]!
Гулд совершенно справедливо настаивает, что наука имеет дело только с натуралистическими объяснениями и, таким образом, ставит всякое обсуждение вопроса о Боге вне сферы своей досягаемости. Она не может ни подтверждать, ни отрицать существование Бога. Для Гулда окончательный итог этого – что теория эволюции Дарвина на самом деле не имеет никакого отношения к существованию и природе Бога, если только не считать, что из существования Бога следуют какие-то представления, которые наука может опровергнуть, например, убежденность, что Вселенной всего шесть тысяч лет. С точки зрения Гулда то, что биологи-эволюционисты бывают и теистами, и атеистами, – не более чем наблюдаемый факт. Отметив репрезентативные примеры – в том числе агностика-гуманиста Дж. Г. Симпсона и православного Феодосия Добржанского, – Гулд заключает: «Либо половина моих коллег неимоверно глупы, либо дарвинизм как наука полностью совместим с конвенциональными религиозными представлениями – и в той же мере совместим с атеизмом».
