После начала мирового финансового кризиса много говорили об азиатских экономических моделях, однако и самый пылкий поклонник культурного релятивизма не порекомендует реанимировать институты минского Китая или Индии Великих Моголов. Нынешние дебаты между сторонниками свободного рынка и сторонниками вмешательства государства в экономику – это, по сути, спор двух западных школ, школ Адама Смита и Джона М. Кейнса, и еще нескольких несгибаемых приверженцев Карла Маркса. Места рождения всех троих говорят за себя: Керколди, Кембридж, Трир. Большая часть мира теперь интегрирована в западную экономическую систему, в которой (как и рекомендовал Смит) главным образом рынок диктует цены и определяет динамику торговли и разделение труда, а правительство играет роль, близкую к отведенной ему Кейнсом: пытается смягчить экономический цикл и уменьшить неравенство доходов.
О неэкономических институтах нет смысла спорить. Университеты во всем мире стремятся к западным стандартам. То же верно и в отношении медицины, от научных исследований до здравоохранения. Большинство людей принимает научные истины, открытые Ньютоном, Дарвином и Эйнштейном. И даже если они этого не делают, при первых симптомах гриппа или бронхита они спешат принять какой-нибудь продукт западной фармакологии. Не многие общества сейчас сопротивляются западным моделям сбыта и потребления, да и образу жизни. Все больше людей ест западную пищу, носит западную одежду и живет в жилье западного типа. Более того, даже принятая на Западе организация труда (работа с девяти часов утра до пяти часов вечера, пять – шесть дней в неделю, две – три недели отпуска в год) становится своего рода мировым стандартом. А религию, которую усердно экспортировали западные миссионеры, сейчас принимает треть человечества (в том числе и в стране с самым большим населением – в Китае). Даже атеизм, зародившийся на Западе, делает прогресс.
С каждым годом все больше людей делают покупки так, как и мы, учатся так, как и мы, оберегают свое здоровье (или болеют) так, как и мы, молятся (либо не молятся) так, как и мы. Куда бы вы ни поехали, вам почти наверняка попадутся бургеры, бунзеновские горелки, лейкопластыри, бейсболки и библии. Лишь в сфере политических институтов сохраняется впечатляющий плюрализм: множество стран, каждая по-своему, сопротивляется идее верховенства права с его защитой прав человека как основания полноценного представительного правления. А воинствующий ислам – как политическая идеология, так и религия – сопротивляется равенству полов и сексуальной свободе – западным стандартам конца XX века[31].
Таким образом, не будет проявлением “евроцентризма” или (анти-“ориентализма”) заявить, что возвышение западной цивилизации – единственное важное историческое явление второй половины II тысячелетия с Рождества Христова. Это очевидно. Проблема в том, чтобы объяснить, как это случилось. Что такое после xv века произошло с цивилизацией Западной Европы, что позволило ей превзойти казавшиеся недосягаемыми империи Востока? Конечно, это нечто большее, чем красота Сикстинской капеллы.
Простой ответ – империализм[32]. Еще многие сейчас негодуют по поводу преступлений европейских империй. Преступления, конечно, были, и ниже о них тоже пойдет речь. Ясно также, что различные формы колонизации приводили к разным долгосрочным эффектам[33]. Но империализм не является исторически достаточным объяснением западного господства. Империи существовали задолго до империализма, разоблаченного марксизмом-ленинизмом. В xvi веке мощь и территория многих азиатских империй росли, а Европа после провала проекта Карла V по строительству великой Габсбургской империи от Испании до Нидерландов и Германии сделалась разобщеннее, чем когда-либо. Реформация привела к религиозным войнам, длившимся дольше века.
От путешественника xvi века едва ли укрылся бы контраст между Западом и Востоком. Османская империя, занимавшая Анатолию, Египет, Аравию, Месопотамию и Йемен, при Сулеймане Великолепном (1520–1566) расширилась до Балкан, Венгрии и Вены (1529). Государство Сефевидов при Аббасе I Великом (1587–1629) занимало земли от Исфахана и Тебриза до Кандагара. Северной Индией (от Дели до Бенгалии) правил Акбар I (1556–1605) из династии Великих Моголов. Китай за Великой стеной также казался спокойным, и едва ли европейские посетители двора императора Чжу Ицзюня (Ваньли; 1572–1620) смогли бы предсказать гибель династии Мин менее чем через 30 лет после его смерти. В конце 50-х годов xvi века фламандский дипломат Ожье Гислен де Бусбек (именно он привез тюльпаны из Турции в Нидерланды) в письмах из Стамбула нервозно сравнивал раздробленность Европы с “громадным богатством” Османской империи.
Конечно, xvi век был временем активности европейцев за границей. Но для великих империй Востока португальские и голландские мореплаватели отнюдь не выглядели носителями цивилизации: они казались варварами, угрожающими Срединному государству, причем более отвратительными (и уж точно хуже пахнущими), чем японские пираты. Да и что влекло европейцев в Азию, как не превосходные индийские ткани и китайский фарфор?
Уже в 1683 году турецкая армия подошла к Вене и потребовала, чтобы ее жители сдали город и приняли ислам. И лишь после снятия осады со столицы Габсбургов христиане постепенно вытеснили турок из Центральной и Восточной Европы, причем прошли долгие годы, прежде чем какая-либо из европейских империй повторила успехи восточного империализма. “Великая дивергенция” Запада и остального мира проявлялась еще медленнее. Разрыв в доходах жителей Северной и Южной Америки большую часть XIX века не был делом решенным. Европейцы до начала XX века не могли продвинуться в Африку дальше прибрежных зон.
Но если империализм не объясняет западное господство, то не был ли успех Запада, как утверждают некоторые ученые, удачным стечением обстоятельств? Может быть, к “великой дивергенции” привели географические или климатические условия западной оконечности Евразии? Европейцам повезло найти в Карибском море острова, идеально подходящие для культивирования богатого калориями сахара. Новый Свет подарил Европе дополнительные пахотные земли, в которых так нуждался Китай, и лишь по прихоти фортуны угольные месторождения в Китае разрабатывать труднее, чем в Европе[34]. Или Китай в некотором смысле стал жертвой собственного успеха – угодил в “ловушку равновесия высокого уровня” (земледельцы могли обеспечить большое население пищей, достаточной только для выживания)?[35] Или, может быть, Англия стала первой индустриальной страной потому, что антисанитария и болезни сокращали жизнь большинства и предоставляли богатому, предприимчивому меньшинству больше шансов передать свои гены потомству?[36]
Великий лексикограф Сэмюэль Джонсон отвергал случайные причины западного господства. Он вложил в уста главного героя романа “Расселас, принц Абиссинский” (1759) вопрос:
Каковы те средства… что делают европейцев такими могущественными? И почему, если они могут так легко приплыть в Азию и Африку для торговли или завоеваний, азиаты и африканцы не могут вторгнуться на их берега, устраивать колонии в их портах и диктовать законы их природным правителям? Тот самый ветер, который принес их к нам, мог бы принести и нас к ним[37].
Философ Имлак заметил на это:
Господин! Они [европейцы] могущественнее нас, потому что мудрее. Знание будет всегда господствовать над невежеством, подобно тому, как человек повелевает другими животными. Но почему их [европейцы] знание превосходит наше? Я не знаю иной причины этому, кроме непостижимой воли Всевышнего[38].
Знание – действительно сила, если оно дает превосходство в навигации, добыче полезных ископаемых, стрельбе и лечении болезней. Но действительно ли европейцы знали больше всех? Возможно, в 1759 году так и было: около двух с половиной веков после 1650 года наука была обязана прогрессом почти исключительно Западу[39]. Но в 1500 году? Как мы увидим, уровень развития китайской техники, индийской математики и арабской астрономии столетиями превосходил западный.
Если так, не обладали ли европейцы неким культурным, менее явным преимуществом? Такое предположение выдвинул немецкий социолог Макс Вебер. Этот тезис имеет много вариантов – средневековый английский индивидуализм, гуманизм, протестантская этика, – а подтверждения ему находят буквально везде – от завещаний английских крестьян и гроссбухов средиземноморских купцов до придворного этикета. Дэвид Лэндис в “Богатстве и бедности народов” высоко оценил роль культурных факторов. Он указал, что Западная Европа опередила остальной мир, поскольку позволяла самостоятельное научное исследование, применение научного метода, рационализацию исследования и его распространение. Правда, Лэндис допустил, что для распространения этой парадигмы потребовалось еще кое-что: кредитно-финансовые учреждения и добросовестное государственное управление[40]. Ключ к успеху (это становится все яснее) – общественные институты.
