Если бы их спросили — почему они выбрали эту пустыню, путешественники, вероятно, ответили бы так: несколько веков Такла-Макан не знала человека. Нет документов, никаких фотографий, опасная репутация... Последнее кажется им особенно заманчивым. В йеменском карван-сарае Жак Ланцманн читал своим спутникам строки из книги Петера Хопкина: «Внезапно небо омрачается и немного погодя обрушивается на караван. Огромные массы песка, перемешанного с камнями, кружатся вихрем и падают на людей и животных. Темнота сгущается, и странные звуки, вызванные столкновением различных предметов, сливаются с завыванием бури. Все это напоминает адские видения...» Но Такла-Макан уже полностью занимает воображение путешественников. Жак Ланцманн убеждает спутников хотя бы купить противогазы и очки сварщика... Организация экспедиции далась тяжело. Китайские власти отнеслись к идее путешествия неодобрительно: как организовать помощь в этом потерянном краю? Для многих китайцев — это пустыня, «внушающая ужас, чистилище, которым пугают непослушных детей». Чтобы победить их сопротивление, потребовалось два года тесных переговоров, а также помощь фирм «Фуджи» и «Вольвик» в размере восьмидесяти тысяч долларов.
В Урумчи, столице Синьцзян-Уйгурского автономного района, именитые люди провинции и руководители Китайской Горной Ассоциации принимали путешественников как официальных лиц. Здесь они участвовали в настоящих международных переговорах. Хозяева, неизменно предупредительные, представили им господина Алипа, «специалиста» по Такла-Макану.
... Им говорят, что однажды он пересек пустыню, следуя по руслу реки Хотан, и теперь будет гидом экспедиции. Французы недоумевают: заехать в такую даль, потратить столько средств, чтобы пройтись по какому-то иссохшему руслу! Они отстаивают свой план перехода, но победа вовсе не означает благополучного разрешения всех проблем: под предлогом внесения организационных изменений китайцы требуют прибавки в пять тысяч долларов.
Жак вне себя. Ксавье, который говорит по-китайски, — гневный рупор экспедиции. Резиденция районного руководства, разглагольствования, закулисные угрозы — все ни к чему. Французам остается одно — сесть в двухмоторный Ил, который доставит их в Хотан. Переход через необъятные просторы дюн, над которыми они пролетают, едва ли в дальнейшем покажется им более сложным, чем прошедшие переговоры.
В Хотане наводящие на размышления рисованные плакаты предупреждают об эпидемии, которая ходит по округе. Возможно, это — вирусный гепатит или холера. Путешественников помещают в гостиницу-госпиталь, и постоянно носящиеся машины «скорой помощи» отнюдь не способствуют их успокоению.
В устах китайцев «до свидания» звучит как «прощайте»...
«Первая ночь под звездами Такла-Макана, — записывает Мишель Драпье в дневнике. — Зу, наш офицер связи, устанавливает полевую рацию. «Дон жа, дон жа». Отныне мы будем слышать эти позывные в течение многих вечеров.
Лиан, китайский фотограф, который собирался непременно сопровождать нас, заболел. Ксавье ставит диагноз — солнечный удар, и один из наших погонщиков отвозит обратно в Хотан. Ожидая его возвращения, мы проводим следующий день, испытывая на песке лыжи. Не очень убедительно. В противоположность Сахаре песок Такла-Макана обладает весьма большим сцеплением и не облегчает спуск с дюн. Лыжи эффективны лишь при подъеме, но в этом ли цель приспособления?
В полдень на солнце температура достигает 52 градусов. Мы обедаем под натянутым между двумя дюнами холстом. По мере продвижения в глубь пустыни они становятся все более высокими. Иногда, поднявшись на дюну, замечаем вершины Тянь-Шаня, которые находятся в более чем восьмистах километрах отсюда.
Жара становится удушливой, мы порой увязаем по колено в обжигающем песке...
Единодушно решаем, что Эрве самый способный из нас, чтобы прокладывать курс. Мы же втроем меняемся и поочередно идем впереди разведчиками, служа своего рода точкой отсчета. Нерисковая работенка? Увидите... На третий день я ускоряю шаг, придерживаясь в качестве ориентира «мышки с остренькими ушами» — маленького едва заметного кургана, возвышающегося над зарослями гребенщика. Я огибаю дюны, ориентируясь с помощью компаса в своих часах. Через полтора часа ходьбы мне кажется, что я достиг своей точки отсчета. Полбутылки «Вольвика», две плитки «Нэсле» — и снова погружаюсь в наслаждение пейзажем. И думаю только о фотографиях: первых видах Такла-Макана.
Час ожидания. По-прежнему никого на горизонте. Меня начинает охватывать беспокойство. Глядя в бинокль, отыскиваю следы каравана. Наконец замечаю Ксавье и Эрве далеко на северо-востоке — крошечные черные точки на охровой дюне. Поднимается ветер, и я, более не отрываясь, слежу за ними в бинокль. Где же прошел караван? Неожиданно два силуэта исчезают. Секунда паники. Я возвращаюсь бегом. Мои следы уже почти уничтожены ветром. На вершине одной из дюн замечаю группу, идущую к северу. Не слишком ли к северу? Бегу как сумасшедший. Найти их, немедленно. Мне нужен еще час бега, чтобы наконец настигнуть товарищей. Мой утренний пыл заставил меня сильно отклониться на юг. «Мышка с остренькими ушами» была другой мышкой. Хороший урок: отныне мы идем, не теряя из виду друг друга, и ориентируемся на голоса».
... Дюны, одни дюны, охрово-красные, бледно-желтые. На протяжении многих дней пейзаж остается неизменным. Каждое утро путники вглядываются в пустыню, чтобы обнаружить хоть какой-нибудь след, ориентир, жизнь. Ничего. Караван — это единственное, за что цепляется взгляд.
Вечером путешественники собирают хворост, кустики гребенщика, чтобы развести неожиданный в этом месте костер. Лица трех уйгурских погонщиков оживают в отблесках пламени. На каждом привале Дао Лятэй рассказывает, прибегая к выразительной жестикуляции, местные истории. Никогда он не согласится с тем, что путники не понимают его языка, и беседы по-уйгурски продолжаются до самого конца путешествия...
У каждого из экспедиции свой круг занятий, привычки усваиваются мгновенно. Один протирает замшей подъемное устройство палатки, другой заполняет дневник... Жак тщательно следит за своим туалетом. Эрве постоянно роется в бочонке в поисках чего-нибудь вкусненького. В первые вечера Жак ошарашивает всех своей туристической неприспособленностью: он не умеет ставить палатку. Однако в силу необходимости быстро осваивает это нехитрое дело и впервые в жизни начинает играть в бойскаута — вплоть до прокладывания маршрута с помощью компаса. Трое его попутчиков, до этого слепо веривших в правильность курса, теперь начинают испытывать серьезные сомнения.
В один из вечеров Абдула, самый старый из погонщиков, обращается к Аллаху и читает молитвы, повернувшись, на удивление всех, к северо-западу.
«Дао Лятэй, — записывает в дневнике Мишель Драпье, — прибегая к выразительной мимике, объясняет, что если мы продолжим движение на восток, то пойдем к смерти. Они хотят повернуть на юг; как сложно заставить их понять, что так нам придется пройти лишних двести километров... Моральный дух каравана опускается до предела. Каждый вечер мы разбиваем лагерь, ощущая, что приближается конец света, и сами начинаем сомневаться в нашем направлении. Сколько километров мы проходим каждый день? Не отклонились ли слишком на юг?
Жировые горбы верблюдов, опустошенные, увядшие, жалко свешиваются на бока. Несколько раз в поисках воды мы разрываем песок. На глубине трех метров появляется горькая жижа. Погонщики используют ее, чтобы приготовить фрикадельки. Проголодавшийся Жак проглатывает одну и находит ее вкусной... Но когда Эрве сообщает, что он пробовал пищу, предназначенную для верблюдов, Жаку начинает казаться, что он чувствует разом симптомы всех болезней.
Ночью бушует буря, хороня под песком палатки, оборудование и продукты. Мы приступаем к нашим последним запасам. Осталось по пол-литра пресной воды на человека. В одиннадцать часов трогаемся: Жак достает противогаз и свои знаменитые очки сварщика...
Под нашими ногами развалины городов, поглощенных песком. Освещение — восхитительное. Волнующий момент — замечаем первую рощицу тугайных тополей. Даже изнуренные верблюды ускоряют шаг. Останавливаемся на холме, чтобы подождать караван.
«Эй, идите сюда...» — Жак удалился, и голос раздается в тишине. Его крики только усиливают напряжение. Не оказался ли он в опасной ситуации? Мы торопимся на помощь, чтобы, в свою очередь, открыть причину его возбуждения — хижину из самана! В ней обитает семья уйгуров, единственная в радиусе многих километров...»
Короткий отдых, и путь продолжается. Ветер поднимает песок с дюн так, будто это снег на горном хребте. Становится холодно, переход от знойного лета к сырой зиме кажется слишком резким. Абдула заболел дизентерией, Жак волочит поврежденную ногу, Зу, офицер связи, оставил свое место переводчику Дю.
