В свое время Николай I мечтал наказать австрийцев за измену силой, направив против Вены русские штыки. Горчаков не без удовольствия поквитался с Австрией на свой манер, не пролив крови ни одного русского солдата. Австрийский князь Меттерних, прославившийся умением водить своих союзников за нос, недаром, словно предчувствуя беду, так побаивался русского князя Горчакова.
Куда проще было играть против России, когда ее интересы защищал недалекий и влюбленный во все австрийское канцлер Нессельроде.
Непреходящие трудности переходного периода
Как и любого реформатора, Александра II современники хвалили недолго, а потом с каждым годом все больше ругали. Герцен, узнав о том, что царь подписал манифест об освобождении крестьян, поначалу воскликнул: «Ты победил, галилеянин!», но довольно быстро это громогласное признание в собственном поражении дезавуировал.
Так произошло со многими людьми, поначалу радостно приветствовавшими реформы. Одни отказали реформатору в доверии, потому что, с их точки зрения, он зашел слишком далеко, другие, наоборот, потому что, на их взгляд, он действовал слишком медленно и нерешительно.
Сегодня, зная всю дальнейшую русскую историю, судить о царе-реформаторе и его тогдашних оппонентах, естественно, легче, чем современникам тех сложнейших преобразований.
Русский интеллигент, вплоть до польского восстания безоговорочно веривший каждому слову, напечатанному в «Колоколе», не мог предположить, что социалистические увлечения Герцена, сочетавшиеся у него с подчеркнутым уважением к свободе личности («Свобода лица – величайшее дело; на ней и только на ней может вырасти действительная воля народа»), постепенно трансформируются в России в большевизм – учение, которое во главу угла поставит обезличенную человеческую массу. Не менее сложно было тогда предвидеть, что индивидуальный терроризм студентов-народовольцев закончится массовым сталинским террором.
Лидерам сочувствуют редко. Между тем политика переходного периода схожа с родео: здесь редко кому удается усидеть в седле, не свалившись пару раз в грязь на радость публике. Перелистывая публикации тех времен, волей-неволей начинаешь испытывать сочувствие к царю-реформатору.
Если бы острые на язык русские либералы обладали даром предвидения, то наверняка были бы гораздо лояльнее в своих оценках Александра II, а его попытки остановить в России террор и хаос, не исключено, оценивали бы уже не как меры карательные, а лишь как охранительные, обеспечивающие поступательный характер реформ.
Чтобы верно оценить фон, на котором разворачивались события, приведу две цитаты. Первая – из книги «Безумство храбрых», о которой я уже упоминал. Анализируя эпоху тогдашних реформ с принятых в марксизме-ленинизме позиций, автор пишет:
Страна пережила тогда две революционные ситуации, невиданный ранее подъем крестьянского движения, начало классовой борьбы пролетариата, развитие социализма от народнической утопии к марксистско-ленинской науке. Революционный натиск на самодержавие отличался небывалым до тех пор в России размахом и многообразием форм – от массового, общероссийского «хождения в народ», захватившего более 50 губерний, до индивидуального террора…
Вторая цитата уже из постсоветского сборника, подготовленного российскими и зарубежными исследователями. Автор одной из статей Андрей Володин пишет:
Наши нынешние условия куда хуже тех, в которых стартовал капитализм на Западе: там были естественные исторические условия и предпосылки его развития, мы же начинаем чуть ли не с чистого листа.
Начало этому процессу – капитализации России (т. е. ее обуржуазиванию, «омещаниванию», как выразился бы Герцен) в условиях деклассированности – положило отнюдь не правительство Егора Гайдара в январе 1992 года и даже не «перестройка» Михаила Горбачева. Если не очень углубляться в историю и не беспокоить тень Петра Великого… начало нашей «вестернизации» связано с реформами Александра II.
Известно, что эти реформы – серьезный ответ на назревшие потребности, но ответ – не оптимальный, неадекватный этим потребностям, половинчатый. И в этом случае, как и во многих других важных эпизодах отечественной истории, имела место столь характерная для России – при слабой развитости общественного движения – государственная инициативность. Это действительно были преобразования «сверху» – реформы Александра II. Одним из важнейших их последствий стало следующее: традиционные классы – дворянство и крестьянство – начали разлагаться (как классы, естественно), а классы новые – буржуазия и пролетариат – формировались с очень большим трудом; лишь примерно через полвека они стали превращаться в «классы для себя». Начатый реформой 1861 г. «переходный период» от феодализма к капитализму (значит, мы и сейчас в его границах) отмечен явлениями деклассирования общества.
Приведенные высказывания, хотя и выражают абсолютно разные позиции, свидетельствуют об одном и том же – с какими огромными проблемами столкнулся царь-освободитель, в каком сверхсложном «родео» пришлось ему принимать участие. Просто Троицкий говорит о «жестких горках» революционно-классовой борьбы, а Володин, наоборот, о «безвоздушных ямах» деклассированного общества. Всаднику от этого не легче.
Сегодня трудно поверить, насколько малыми силами удалось наконец решить застарелый, чуть ли не вечный вопрос о крепостном праве. Как было верно отмечено, речь шла о реформе «сверху», но даже это определение не в полной мере отражает суть дела: последовательных сторонников отмены крепостного права и на самом верху властной пирамиды можно в буквальном смысле пересчитать по пальцам. В царской семье это были сам император, его брат великий князь Константин Николаевич, императрица и тетя императора великая княгиня Елена Павловна. В правительстве – директор Хозяйственного департамента Николай Милютин, министр внутренних дел Сергей Ланской да еще несколько человек, не более того.
В Негласном комитете, что готовил реформу конфиденциально, а затем и в официальном Главном комитете по крестьянскому делу большинство членов думало о том, как торпедировать процесс освобождения крестьян, а не о том, как его ускорить. Когда император, чтобы переломить ситуацию, попросил Константина Николаевича взять на себя руководство Главным комитетом, на великого князя, несмотря на его принадлежность к царской семье, тут же обрушился поток жалоб со стороны других членов комитета. Формально – за резкость высказываемых им суждений, на самом деле – потому что великий князь, преодолевая сопротивление, решительно отстаивал реформаторскую позицию. Лишь твердая воля, проявленная братьями, не позволила чиновникам вновь заболтать важнейший вопрос.
Будучи убежденным либералом, великий князь стал одним из лучших помощников императора. Константин Николаевич являлся, например, горячим сторонником гласности в обществе. Известный русский адвокат Анатолий Кони отмечал, что под покровительством великого князя журнал «Морской сборник» стал «инициатором гласности в русской печати и открыл свои страницы для смелого изобличения всех язв, недостатков и злоупотреблений».
В одном из своих циркуляров по Морскому министерству, которое Константин Николаевич возглавлял, требуя от подчиненных правдивых отчетов, он писал: «Если отделить сущность от бумажной оболочки, то, что есть, от того, что кажется, правду от неправды и полуправды, то всюду окажется сверху блеск, а внизу гниль».
Знаменитый царский манифест от 19 февраля 1861 года вызвал немало восторженных отзывов и в самой России, и на Западе, где документ, естественно, горячо приветствовали. Поздравления императору прозвучали и в английском парламенте, и в берлинском ландтаге, и в итальянском собрании.
Манифест, однако, поставил точку лишь в вопросе освобождения крестьян от рабства, но не решил в полной мере сложнейшего вопроса о землевладении. В результате реформы возникла новая потенциально взрывоопасная ситуация, когда небольшое число помещиков сохранило за собой львиную долю земли, а крестьянам досталась личная свобода, убогие земельные наделы и довольно иллюзорная надежда прикупить земли за счет государственной ссуды.
Считать это ошибкой реформаторов неверно. Проблему прекрасно видели изначально, просто сделать в тот момент больше не представлялось возможным. Речь все же шла не о крестьянской революции, а о реформе, так что компромисс с дворянским сословием являлся неизбежным.
Крайне мешало более радикальному решению крестьянского вопроса и то, что по вопросу личного и общинного землевладения российское общество было тогда расколото как минимум на четыре части, что хорошо видно даже из анализа тогдашней прессы.
