Любопытно, что само участие в местных выборных органах в значительной степени нивелировало различия между русскими либералами и консерваторами, работавшими в земских учреждениях. Когда речь заходила не о большой политике, а о конкретных делах, либералы и консерваторы (врачи, учителя, инженеры, агрономы) с одинаковым пылом возмущались косностью местных государственных чиновников и конфликтовали с губернаторами. Земцы были настроены на продолжение и углубление реформ, поэтому в конце концов и перешли через демаркационную линию, о которой говорил Плеве, вынужденно занявшись не только больницами и школами, но и политикой.
Довольно долго позиция земцев по отношению к самодержавию оставалась лояльной, а самым популярным в их среде был лозунг: «Народу – мнение, царю – власть» – пусть самодержец царствует, но он должен знать и учитывать мнение народа, а для этого нужна свобода слова и конституция.
Постепенно, однако, с нарастанием в стране хаоса и обострением конфликта власти с террористами земство все больше стало брать инициативу на себя.
В 1881 году, сразу же после убийства Александра II, земцы так сформулировали свои основные принципы: отрицание правительственного и революционного террора, децентрализация государственного управления, центральное народное представительство (парламент) и, как финальная точка, упразднение самодержавия.
Произошло именно то, чего так хотели и одновременно так боялись реформаторы, начиная земскую реформу. Народовластие в России, с одной стороны, способствовало модернизации и европеизации общества, а с другой – пришло в противоречие с самим самодержавием.
Роль земства в русской истории различные политические силы в России оценивали по-разному. Радикалы, Ленин, например, считали, что «…земство с самого начала было осуждено на то, чтобы быть пятым колесом в телеге русского государственного управления…»
Монархисты, будучи уже в эмиграции, не раз заявляли, что земство послужило трамплином для революции.
В свою очередь один из лидеров партии конституционных демократов Павел Милюков утверждал:
Должно было быть ясно, что управление Россией из Петербурга есть тормоз, что России необходима школа самоуправления, постепенное привлечение всего населения к делам государства. Только это могло воспитать в народе гражданственность, отучить наше общество от предвзятой, озлобленной критики, познакомить его с практическими потребностями общежития.
Наконец, философ Николай Бердяев резюмировал:
…В России земство представляло собой качественное историческое образование, в нем накопился общественный опыт, знание дела, традиция. Разрушение земства… есть разрушение общественных качеств и погружение во тьму количеств.
Пятьдесят лет спустя после начала реформы один из лидеров земства князь Георгий Львов в юбилейной речи, еще не подозревая, что скоро земство будет удушено большевиками и наступит жутковатое время «погружения во тьму количеств», с воодушевлением скажет:
В земских учреждениях впервые крестьяне, мещане, купцы, дворяне – все встретились как равные. Впервые все сословия в них почувствовали равноправность и общность интересов.
Разговоры о равноправии крестьян и дворян в земском собрании нужно воспринимать, конечно, с известной осторожностью. Здесь много обычной юбилейной эйфории и специфически барского взгляда на действительность. То, что казалось равноправием земскому делегату князю Львову, совсем не обязательно должно было казаться таковым земскому делегату из простых крестьян.
Но и правда в словах князя тоже есть. Сам факт подобной встречи верхов и низов в тогдашней России уже являлся событием историческим. Либералы-теоретики, спустившись с небес, познакомились с реальной жизнью низов, а низы получили шанс решить хотя бы часть своих многочисленных проблем, опираясь на поддержку далеко не худших представителей русской аристократии, буржуазии и интеллигенции.
Ну а организовал эту историческую встречу Александр II. Можно представить, как нелегко было ему решиться собрать за одним столом своих подданных, оставить их в комнате одних без всякого присмотра, да еще доверить им право самостоятельно решать, как жить. Пусть даже в маленьком захолустном уезде.
Борьба с польскими «нахалами»
Русских царей в Польше, как правило, не жаловали. Последним императором, что вызывал в Варшаве хоть какие-то симпатии, был Александр I, кокетничавший с поляками наперегонки с Наполеоном. Корсиканец в этом соревновании победил, что убедительно доказала война 1812 года, когда под французские знамена встало немалое число поляков, но и у русского царя в те времена в Польше все же имелась своя «русская партия», ориентировавшаяся на Петербург.
О том, как относились поляки к Николаю I, силой подавившему их восстание, догадаться несложно. Сразу же в Варшаве невзлюбили и его сына – Александра II, заявившего уже во время своего первого после коронации визита в Польшу, что он готов сделать для процветания этого региона все, но лишь при условии, если поляки, в свою очередь, оставят в прошлом их несбыточные мечты о независимости. Дословно рекомендация звучала так: pas de rкveries («никаких мечтаний»), но поляки, естественно, поняли, что конкретно имел в виду император.
Характер высказываний Александра II относительно польских дел свидетельствует, что тон, избранный им в разговоре с поляками, весьма отличен от того тона, каким общался с поляками его дядя. Если Александр Павлович с Польшей беззастенчиво заигрывал, Александр Николаевич говорил со своими польскими подданными вежливо, но строго.
Объяснялось это двумя обстоятельствами. Во-первых, новому императору во всех подробностях были памятны как последнее польское восстание, так и эмоциональная реакция отца на те события. Но главное, постоянный хаос на окраине империи угрожал главному детищу царя – проекту реформ. Император готов был пойти в отношении поляков на многие уступки, за исключением двух: предоставить им независимость и позволить бунтовать.
В одном из своих рескриптов Александр II пишет:
Все заботы мои посвящены делу важных преобразований, вызываемых в моей империи ходом времени и развитием общественных интересов. Те же самые попечения распространяются безраздельно и на подданных моих в Царстве Польском. Ко всему, что может упрочить его благосостояние, я никогда не был и не буду равнодушным… Я вправе ожидать, что попечения мои не будут затрудняемы, ни ослабляемы требованиями несвоевременными или преувеличенными и несовместимыми с настоящими пользами моих подданных. Я исполню все мои обязанности; но ни в каком случае не потерплю нарушений общественного порядка. На таком основании созидать что-либо невозможно.
То, что звучало убедительно для Петербурга, не убеждало поляков: им хотелось не русских реформ, а полной свободы от русских. Расходясь по многим вопросам, в этом самом главном требовании были едины и польские «белые» (так называли в Польше партию консерваторов), и польские «красные» (радикалы). Совпадали они также и в том, что лучшего момента, чтобы выступить против русских, как начало в России тяжелых реформ, не придумаешь.
Новости из Варшавы не радовали Петербург и прежде, но раньше они проходили все же чаще по статье «хулиганство», а не по статье «подрывная деятельность». Однажды, например, во время пребывания в Варшаве самого государя и его гостей – императора австрийского и принца-регента прусского – императорская ложа в Большом театре, который должны были посетить августейшие особы, была облита какой-то зловонной жидкостью, так что помещение едва сумели проветрить к приезду высоких особ. Затем уличные мальчишки стали отрезать шлейфы на платьях дам, что направлялись на бал к русскому наместнику. И так далее в том же роде. Все это не говорило о большой любви к русским, но и не вызывало в Петербурге тревогу, максимум – раздражение.
Первые по-настоящему тревожные донесения из Варшавы легли на стол Александру II за три дня до обнародования манифеста об освобождении крестьян, а уже 28 марта 1861 года в Варшаве вспыхнули кровавые столкновения. Наместник, сообщая царю о разгоне далеко не мирных манифестантов, докладывал:
Скопище… разогнано оружием, и бой несколько раз возобновлялся. Жителей убито около десяти, раненых столько же. Взято упорных до 45 человек. Наших убито пять человек.
Именно потому, что речь шла о судьбе реформ, серьезность сложившейся ситуации более трезво оценивали тогда в Петербурге, чем в самой Варшаве. Государь писал русскому наместнику:
Варшавские беспорядки меня не удивляют, ибо мы их ожидали. Надеюсь, что порядок будет восстановлен энергическими мерами без всяких уступок. Если они будут возобновляться, город объявить в осадном положении. В числе убитых есть ли офицеры и между арестованными кто-нибудь из важных зачинщиков? Ресурс необходимо закрыть.
