Словом, речь идет на самом деле о желании расширить пределы Польши до двух морей. После чего мятежники потребовали бы себе и те польские провинции, которые принадлежат другим соседним державам. «Осуществление этих притязаний привело бы к повсеместному замешательству», – резюмировала русская дипломатия.
Все эти аргументы привожу вовсе не потому, что они безоговорочно верны, а лишь для того, чтобы показать, насколько изменился менталитет и язык русской дипломатии после того, как к управлению внешнеполитическим ведомством пришел Александр Горчаков. Россия заговорила прагматично, на западный манер, без славянофильского пафоса и слепого упования на Господа, как это было во времена Николая I.
Более опытным стал, безусловно, и сам царь, научившийся за эти годы многому у того же Горчакова. В 1857 году, когда во время личной встречи с Наполеоном III тот затронул в разговоре польскую тему, царя это возмутило. Едва французский император вышел из комнаты, русский монарх, не скрывая досады, воскликнул: «Со мною посмели заговорить о Польше!» Спустя всего лишь несколько лет Александр II на пару с Горчаковым хладнокровно беседовал о Польше со всей Европой. Самой же Европе приходилось с Россией спорить, но не было ни единого повода, чтобы с ней воевать.
Диспут закончился в пользу России. Не потому, что Петербург убедил всю Европу в своей правоте, а просто потому, что русская дипломатия сумела полностью нейтрализовать совместные усилия европейской дипломатии.
В своем последнем послании, подводившем итог бурной дискуссии, все так же спокойно и взвешенно, как и в начале спора, Горчаков резюмировал:
Наш августейший государь по-прежнему проникнут самыми благосклонными намерениями к Польше и самыми примирительными чувствами относительно всех иностранных держав… Что же касается до той ответственности, которая могла бы пасть на его величество по международным отношениям, то эти отношения определяются международным правом. Лишь нарушение основных начал этого права может навлечь ответственность. Наш августейший государь постоянно соблюдал и уважал эти начала относительно иностранных государств. Его величество вправе ожидать и требовать того же уважения и от других держав.
Возразить на это было нечего. Европа смирилась. Эта элегантная победа заслуженно вошла в анналы истории мировой дипломатии.
Нечестивое воинство и нечестивые пастыри. Петербург сердится, Ватикан негодует
Если во времена Павла I дружественные отношения России с Ватиканом достигли своей вершины, то во времена Александра II они сошли на нет. Причиной этому послужила все та же Польша. Ватикан клеймил «нечестивое русское воинство», а Петербург «нечестивых пастырей», призывающих верующих с церковного амвона к бунту и кровопролитию. Российская власть, привыкшая со времен Петра Великого к полному повиновению православной церкви, искренне не понимала, как может католическая церковь столь глубоко увязнуть в политике, да еще и подстрекать к свержению существующего строя.
В ходе подготовки к восстанию польский костел действительно стал чем-то вроде политического клуба, а ксендзы взяли на себя роль народных трибунов. Практически каждое богослужение содержало русофобские заявления и заканчивалось пением революционных гимнов, а в ходе церковных процессий толпа несла лозунги, весьма далекие от богоугодных.
Довольно долго Петербург стоически переносил оскорбления, но постепенно терпение истощилось. В сентябре 1861 года в письме русскому наместнику Ламберту император пишет уже с нескрываемым раздражением:
Из Литвы со времени объявления военного положения известия удовлетворительны, что меня еще более подтверждает в необходимости принятия той же меры в Царстве, в случае возобновления подобных беспорядков, как в Варшавском соборе 30-го августа. Давно пора их прекратить.
Тридцатого августа, в день именин государя, в соборе опять пели и говорили не то, что хотелось бы Петербургу.
В октябре произошло уже и прямое столкновение русской армии и польской церкви. Когда в очередной раз во всех столичных костелах начались революционные песнопения, войска окружили три варшавских храма (Святого Яна, Бернардинов и Святого Креста) и потребовали «очистить помещения». В ответ на это требование верующие забаррикадировались в храмах и стали петь громче прежнего.
К ночи, когда распространился слух, что архиепископ Белобржеский собирает процессию, чтобы под колокольный звон во главе всего духовенства идти «освобождать из-под ареста Христа и святыни», русские, посовещавшись, решили взломать двери и ввести в храмы безоружных солдат. Что и было сделано. Женщин и детей отпустили, а мужчин арестовали. Под арестом, впрочем, «певцы» провели лишь ночь, наутро все они были отпущены на свободу.
Инцидент на этом не закончился. В ответ на «осквернение» храмов архиепископ Белобржеский приказал прекратить богослужение во всех костелах Варшавской епархии. Речь шла уже об откровенном церковном бунте. За это распоряжение Белобржеского сначала приговорили к смертной казни, затем помиловали, а в результате архиепископ просидел в Бобруйской крепости ровно год.
Разговор русских и поляков все больше напоминал беседу слепоглухонемых: для первых осквернением храмов являлось то, что их превратили в революционные клубы, для вторых оскорбительным кощунством представлялся сам ввод в храм солдат, пусть даже и безоружных.
В итоге скандалом занялись на самом высоком уровне. Русскому посланнику в Риме поручили обратить внимание папы Пия IX на мятежные действия польского духовенства. В ответ через кардинала Антонелли русский посланник получил довольно уклончивое заявление, что «Святейший Отец конфиденциально выразил порицание поведению польского духовенства», а открыто папе трудно высказываться из-за жалоб, поступающих в Ватикан на действия русских властей.
«Конфиденциальным порицанием» мятежных польских ксендзов Петербург остался, естественно, неудовлетворен. И уж тем более русских возмутило, когда при осмотре бумаг умершего архиепископа Варшавского Фиалковского обнаружилось тайное папское бреве, где все действия польского духовенства полностью одобрялись. Безотносительно к тому, кто был прав, а кто не прав в обсуждаемом вопросе, двуличие Ватикана в его отношениях с Петербургом стало вполне очевидным.
И уж совсем беспомощным выглядело объяснение, данное русским властям по поводу папского бреве все тем же кардиналом Антонелли. Пытаясь оправдаться, кардинал объяснил, что обращение папы к архиепископу Варшавскому является не формальным бреве, а лишь простым письмом, поскольку оно написано не на пергаменте. То, что Антонелли лжет, подтвердили и дальнейшие события: уже в 1866 году это якобы частное письмо папы вошло в сборник официальных документов Ватикана.
Не улучшила взаимоотношений Петербурга и Ватикана даже переписка на высшем уровне – между самим папой и царем. Пий IX, жалуясь на притеснения католической церкви в Польше, по понятным причинам требовал для себя права напрямую, без всякого правительственного контроля сноситься с местными епископами, а для духовенства – восстановления его влияния на народное образование. Император, в свою очередь, хотел положить конец участию католического духовенства в революционной борьбе. Александр II писал:
Этот союз пастырей церкви с виновниками беспорядков, угрожающих обществу, – одно из возмутительнейших явлений нашего времени. Ваше святейшество должны не менее меня желать его прекращения.
«Его святейшество», однако, не пожелал.
О том, какая обстановка тогда царила в Польше и католической церкви, свидетельствует судьба патера Зигмунта Фелинского, назначенного папской буллой вместо Фиалковского на должность варшавского архиепископа. Уже первая его проповедь во вновь открытом и освященном кафедральном соборе Святого Яна вызвала у польской оппозиции ярость. Новый архиепископ провозгласил:
Почитаю себя счастливым, открывая ныне церкви, в которых опять начнем молиться; но заклинаю вас, во имя любви к краю, перестаньте петь воспрещенные песни… Ныне прихожу к вам, чтобы объявить, обрадовать вас доброю вестью, что монарх истинно желает удовлетворить нужды края. Я говорил с монархом, говорил долго, и он сказал мне, что не хочет лишать нас ни народности, ни веры нашей; что обещания свои выполнит и что все даст, чего желаем; но с одним условием – чтобы край успокоился, чтобы пение воспрещенных песен прекратилось.
Паства, однако, заклинаний нового архиепископа не услышала и уж совсем не обрадовалась его доверительной беседе с «монархом». Уже на следующий день делегация прихожан предъявила архиепископу ультиматум: или он продолжит свою деятельность в том же духе, что и его предшественник, или не сможет более читать свои проповеди в Польше. То, что это не простая угроза, архиепископу дали понять очень быстро. Во время ближайшего же богослужения, в котором снова отсутствовали какие-либо революционные призывы, проповедь была прервана шумом и свистом, а народ изгнан из храма агитаторами подпольщиков.
