Почувствовав себя одураченным, царский министр заявил, что Эренталь надул его, поскольку в Бухлау, мол, австрийский дипломат и словом не обмолвился о том, что Вена совершит аннексию в ближайшие дни, а говорил об этом лишь как о планах на будущее – без указания конкретных сроков. Извольский явно лгал, поскольку в конце сентября – т. е. в период между встречей в Бухлау и манифестом австрийского императора об аннексии – на переговорах с немецкими и итальянскими дипломатами он сам упоминал о том, что Эренталь, скорее всего, представит план аннексии в начале октября. Старательно растравляя в себе не очень-то обоснованное чувство обиды, русский дипломат дошел до того, что в разговоре с немецким канцлером Бюловом употребил по отношению к Эренталю совсем не дипломатические выражения, назвав его «грязным жидом» (ходили слухи, что предки австрийского министра были еврейскими торговцами).
Венская дипломатия, впрочем, тоже наделала немало глупостей. Так, австро-венгерский посол в Париже Кевенхюллер в разговоре с министром иностранных дел Франции Питоном обронил фразу о возможности аннексии Боснии и Герцеговины и ее сроках за несколько дней до того, как об этом было объявлено. Информация просочилась в парижскую прессу, и Извольский, находившийся в то время во Франции, узнал о случившемся из газет, что привело его в состояние крайнего негодования. Схожие чувства испытал и Вильгельм II, которого глубоко задело то, что о планах ближайшего союзника он узнал позже, чем его заклятые враги – французы. Но главные трудности ждали Австро-Венгрию впереди. Турция, естественно, не согласилась с потерей (пусть и формальной) обширной провинции. Будучи неспособной вести войну, Османская империя, однако, энергично протестовала и объявила бойкот австро-венгерским товарам. Если учесть, что за день до объявления об аннексии Фердинанд Болгарский провозгласил себя царем, а свою страну – полностью независимой (Болгария номинально имела статус автономного княжества под сюзеренитетом султана), обстановка на Балканах складывалась действительно непростая. К тому же возмутилась Сербия, правящие круги которой повели себя так, будто это они, а не султан, потеряли Боснию и Герцеговину. Белградское правительство объявило мобилизацию резервистов и выделило дополнительно 16 млн динаров на военные расходы.
Мотивы поведения Белграда вполне понятны. Во-первых, окончательный переход под контроль Габсбургов Боснии и Герцеговины, где жило немало сербов, делал проблематичным создание в будущем великосербского государства. Во-вторых, стратегическое положение Сербии в результате аннексии ухудшилось: теперь она была окружена австро-венгерской территорией с трех сторон. Тем не менее, при всей показной решительности Белграда, сербское правительство действовало с оглядкой на Петербург и не пошло бы на столкновение с Австро-Венгрией без благословения России. Но, несмотря на все возмущение, вызванное аннексией у русской общественности, значительная часть которой ставила знак равенства между понятиями «патриотизм» и «панславизм», такого благословения сербы не дождались.
Россия, ослабленная неудачной войной с Японией и революцией 1905 года, не могла воевать – особенно с учетом того, что из Берлина прозвучали заверения в безусловной верности Германии союзу с дунайской монархией. Извольский, сгорая от злобы и ненависти к австрийцам, тем не менее, вынужден был успокаивать влиятельного сербского политика Николу Пашича, прибывшего в Петербург за поддержкой, и внушать ему, что Сербия должна проявить сдержанность. Однозначно против войны высказался и глава русского правительства Петр Столыпин: «Не можем мы меряться силами с внешним врагом, пока не уничтожены злейшие внутренние враги величия России – эсеры. Пока не будет проведена полностью аграрная реформа, они будут иметь силу, пока они существуют, они никогда не упустят ни одного удобного случая для уничтожения могущества нашей Родины, а чем же могут быть созданы более благоприятные условия для смуты, чем войной?»
Единственное, что попыталась сделать Россия – это добиться территориальной компенсации для Сербии за «потерю» Боснии и Герцеговины. Эренталь резонно возражал, что сербы ничего не потеряли, однако его ссылки на международное право были в данном случае неубедительны, поскольку, совершив аннексию, Австро-Венгрия сама нарушила решения Берлинского конгресса. Тем временем монархия начала военные приготовления. В начале 1909 года между немецким и австро-венгерским генеральными штабами шли интенсивные консультации о возможных совместных действиях в случае столкновения с Россией и Сербией (а значит, и с Францией, связанной с Россией союзными обязательствами). Готовность Центральных держав, особенно Австро-Венгрии, к войне была неполной. Поэтому Берлин прилагал дипломатические усилия к тому, чтобы нормализовать отношения между Веной и Петербургом.
Между тем дунайская монархия достигла компромисса с Турцией, которая в обмен на ряд экономических уступок и денежное вознаграждение смирилась как с аннексией Боснии и Герцеговины, так и с независимостью Болгарии. Соглашение с Османской империей стало важной победой Эренталя, поскольку тем самым аннексия превращалась из международной проблемы, подлежащей суду великих держав (как это предусматривала статья 25 Берлинского соглашения 1878 года), в проблему двусторонних отношений Австро-Венгрии и Турции. Претензии России и Сербии, равно как и неудовольствие, неоднократно выраженное британским кабинетом, теряли всякую обоснованность.
8 (20) марта под председательством Николая II состоялось заседание русского правительства, на котором предложение о проведении частичной мобилизации было решительно отвергнуто из-за неготовности страны к войне. День спустя посол Германии в Петербурге барон Пурталес получил от канцлера Бюлова срочную телеграмму. В ней послу поручалось известить русского министра иностранных дел о намерении Германии оказать давление на Вену, стем чтобы последняя официально попросила великие державы аннулировать вышеупомянутую 25-ю статью Берлинских соглашений. Тем самым боснийский кризис был бы разрешен в пользу Австро-Венгрии, но остальные державы получали возможность сохранить лицо. Немцы, однако, выдвигали условием своей посреднической миссии предварительное согласие России с аннексией Боснии и Герцеговины. В послании Бюлова содержались угрожающие строки о том, что Германия будет считать любой «неясный ответ» или выдвижение русской стороной каких-либо дополнительных условий «равносильным отказу» и в таком случае «предоставит события их естественному ходу; вся ответственность при этом падет на господина Извольского». Возможностей для дальнейшего сопротивления у Петербурга не было. Согласившись с предложением Германии, Россия проиграла, но сделала шаг к мирному разрешению боснийского кризиса.
Именно тон предложения Берлина, в целом достаточно разумного, впоследствии принес телеграмме Бюлова репутацию ультиматума. Россия, вне всякого сомнения, потерпела серьезное дипломатическое поражение, поскольку «русскому правительству приходилось выбирать между двумя тягостными решениями: либо пожертвовать Сербиею, либо отказаться от определенно высказанного им взгляда на незаконность австрийского захвата. Оно выбрало второе, принеся в жертву свое самолюбие»[101]. Тем не менее, на наш взгляд, справедливо утверждение американского историка Сиднея Фэя, считавшего шаг, сделанный правительством Германии, не ультиматумом, а «попыткой… преодолеть пропасть между Россией и Австрией и предотвратить войну между Австрией и Сербией»[102]. Возможно, немецкое предложение было сделано не в самой мягкой и любезной форме. Но, в конце концов, нелепо упрекать державу, в силу обстоятельств оказавшуюся в более выгодном положении, чем ее партнер, в том, что она действует с позиции силы.
Карикатура французского журнала на «Боснийский кризис» 1908–1909 гг.
После дипломатической капитуляции России Великобритания, пытавшаяся выступать в роли посредника между Веной и Белградом, посоветовала сербам смириться с требованиями Австро-Венгрии. Последняя настаивала на прекращении Сербией военных приготовлений, согласии с аннулированием 25-й статьи, роспуске националистических полувоенных формирований и обязательстве Белграда поддерживать с монархией Габсбургов «добрососедские отношения». 31 марта 1909 года нота, в которой сербское правительство согласилось со всем вышеперечисленным, была передана австро-венгерскому министерству иностранных дел. Боснийский кризис завершился. Эренталь мог торжествовать победу, однако победа эта была, несомненно, пирровой. Генрих фон Лютцов, в те годы – посол Австро-Венгрии в Италии, перечислял политические, моральные и материальные потери, понесенные его страной в результате боснийского кризиса: «54 миллиона крон наличными (в качестве компенсации туркам. – Я. Ш.), мобилизация, нанесшая тяжелый ущерб нашим финансам…всеобщее недоверие к нашей политике и яростная враждебность России». К этому стоит добавить внутриполитические осложнения: присоединение к Австро-Венгрии усилило националистические настроения боснийских сербов. Кроме того, император получил еще несколько миллионов славянских подданных, что вызвало, мягко говоря, настороженную реакцию австрийских немцев и венгров.
