Подобными нравами отличались наши соотечественники не только у «Трактирного буфета Больших Воробьёвых гор». В Царицыне, при входе в аллеи парка, стоял кабак крестьянина Петрова. Кабак этот существовал много лет. Всякая рвань с утра до глубокой ночи пропивала там всё, что могла. Постоянно в этом кабаке возникали скандалы и драки, во время которых озверевшие мужики в растерзанном виде, с матерщиной и сжатыми кулаками выскакивали на дорогу, по которой гуляли дачники. Иногда пьяниц вышвыривали из кабака его служители. Сюда, в Царицыно, по праздникам стекались приказчики, мастеровые, крестьяне близлежащих деревень с полуштофами водки и, как говорится, «гуляли». Заканчивались эти гулянья нередко тоже драками и поножовщиной. К тому же гуляющие не оставляли в покое здания и исторические руины. Они исписывали их разными надписями довольно пошлого и примитивного содержания. На фасаде одного из зданий, на самом его верху, аршинными буквами какой-то писатель-верхолаз начертал чёрной краской известное слово из нескольких букв. Сделать это можно было не иначе как рискуя сломать себе шею, но чего только не сделает наш человек ради того, чтобы отличиться!
Немцы в Царицыне вели себя лучше. Их здесь было много. Они давно облюбовали этот московский пригород. Собирались обычно в саду и ресторане, находившемся недалеко от железнодорожного вокзала. Хозяином этого сада и ресторана тоже был немец. Здесь, можно сказать, образовалась немецкая колония. Не случайно, наверное, герой тургеневского романа «Накануне» Инсаров именно здесь, в Царицыне, бросил в пруд скандалившего немца. Помимо дачников немцев в Царицыне летом отдыхало много русских дачников. Для них имелись «танцевалка» (танцплощадка нашего времени), детский круг и ресторан. Танцевальные вечера устраивались два раза в неделю, зато каждый день можно было кататься на лодках по царицынским прудам и петь романсы под гитару. Господа, приехавшие из города, любили заглянуть в так называемый «Миловид» (это название сему очаровательному местечку дала сама Екатерина II). Отсюда они любовались прекрасным видом за самоварчиком и закусками. Постепенно власти стали прижимать вольную жизнь отдыхающих, и не только «простых», но и «образованных». Запретили, например, арендатору павильона «Миловид» подавать господам самовары, а сторожам велели подходить к тем из них, кто пел, и предлагать «не нарушать тишины и покоя».
Возвращение домой после воскресной или праздничной загородной прогулки имело свои сложности. Поскольку поездов было мало, а людей много, в вагонах возникала давка. В то время билеты у пассажиров проверяли не контролёры, как теперь, а кондукторы, и проверяли они их при входе в вагон. Усталые и раздражённые напирающей и нетрезвой публикой кондукторы нередко были грубы с нею. Кроме того, в кассах не всегда хватало билетов на всех пассажиров. Наиболее сообразительные отдыхающие запасались обратными билетами в Москве. Проблемы с билетами возникали не только в Царицыне. В Москве, например, не так легко было взять в выходной день билет до станции Перово, поскольку билетов было мало и продавать их начинали за десять минут до отхода поезда. При таком положении те, кто стоял ближе к кассе, брали билеты не только для себя, но и для своих знакомых, а те, кто стоял в конце очереди, оставались без билета.
О подмосковных дачных платформах следует сказать ещё несколько слов. Постепенно они превращались в какие-то клубы или променады. На многих станциях, особенно в Пушкино и Химках, их заполняла дачная публика, в которой преобладали девицы с длинными распущенными волосами, девы в возрасте с высокими, взбитыми причёсками и подростки.
На Нижегородской железной дороге существовал тогда свой особый обычай. Здесь на платформах станций стояли с кувшинами женщины, предлагающие пассажирам умыть физиономии. У платформ Павловской и Гороховецкой станций выстраивались вереницы таких женщин. Плата за умывание произвольная — кто что даст. Давали обычно одну-две серебряные монеты. На тех, кто совал медную, женщины накидывались с бранью. Приходилось являться в столицу с неумытым лицом.
Глава вторая
МОСКВА, ПЕТЕРБУРГ И ПРОВИНЦИЯ
Провинциальная жизнь. — Москва и Петербург. — Особенности московской жизни. — Москва и Петербург (продолжение)
Возвратившись в Москву из какой-нибудь поездки, тем более дальней, люди привозили с собой, помимо грязного белья, подарков и воспоминаний об амурных приключениях, новые впечатления, сплетни, слухи и всякие истории, которыми была так богата российская действительность. Истории эти были и ничтожные, и смешные, и страшные, однако в каждой из них отражался хоть и небольшой, но тем не менее характерный кусочек нашей жизни.
В Одессе, например, летом 1884 года на Французском бульваре коллежский регистратор, сотрудник местной газеты, избил палкой частного поверенного и сотрудника газеты «Новороссийский телеграф» фон Зейдлера за клевету в печати. Сочувствующие отвели побитого в буфет и отпаивали там зельтерской водой. Отбила ли палка у Зейдлера желание критиковать другие газеты? Это неизвестно. Известно только, что в конце XIX века уже существовали более цивилизованные, судебные, формы воздействия на несправедливую критику в печати. И всё-таки, как показала жизнь, палка не утратила своего значения. Некоторые отсталые люди ещё видели в ней достойное продолжение карающей десницы.
Но особенно соблазн справедливого возмездия был сладок, когда сулил материальную выгоду.
В том же 1884 году и в той же Одессе, на Нежинской улице, разносчик газет подбежал к прохожему и стал кричать, указывая на него, что это известный преступник Дегаев, тот самый, который убил главу российского политического сыска Судейкина и скрылся. Тогда портреты Дегаева были расклеены по всей стране. За поимку его полагалось солидное вознаграждение: 10 тысяч рублей! На крик разносчика явился городовой и отправил прохожего в участок. Но оказалось, что прохожий вовсе не Дегаев, а даже очень порядочный человек. Однако разносчик газет не унимался. Он продолжал кричать, что поймал Дегаева, и требовал обещанные 10 тысяч. Тогда его, на всякий случай, отправили в психиатрическую больницу. Он и там не унимался, а сочувствовавшие ему качали головами и говорили, что нет на свете правды, и уверяли разносчика в том, что полицейские сами получили деньги за пойманного им государственного преступника. Постепенно это мнение из стен сумасшедшего дома перешло, как это нередко бывает, в мир нормальных людей и стало мнением общественным.
Приехавший из Баку рассказал как-то историю пострашнее одесских. А случилось вот что: в один прекрасный вечер, какие бывают в этом городе в октябре, неизвестные мужчины схватили русского рабочего-каменщика, накинули на голову мешок, посадили в фаэтон и куда-то повезли. Когда же, наконец, приехали и сняли с головы каменщика мешок, то тот увидел перед собой трёх мужчин кавказской национальности и изумительной красоты дрожащую молодую женщину. Мужчины приказали каменщику замуровать женщину в стену дома, в котором они находились, пригрозив смертью. Каменщик выполнил приказание, после чего ему снова набросили на голову мешок и отвезли на то место, откуда его взяли. Каменщик обратился в полицию. Дом, в котором замуровали женщину, долго искали, но так и не нашли.
Страшным историям, привозимым из провинции, не было конца. Рассказывали, например, о том, как жители одной из деревень на юге России поймали человека, заподозренного в поджоге. Раскалённым до красна железом они выжгли ему глаза, жгли тело. Человек же, несмотря на всё это, свою вину в поджоге отрицал. Крестьяне тогда задумались, не зная, что с ним дальше делать. В это время подошёл к ним какой-то высокий мужик с топором за поясом и спросил: «Не ведаете, як из ним зробыты?» Те пожали плечами, а мужик взял топор и отрубил заподозренному в поджоге голову. Несмотря на весь ужас случившегося, крестьяне в глубине души были довольны: ударом топора мужик снял с них ответственность за ослепление и муки, возможно, невинного человека.
Конечно, не об одних ужасах и кошмарах узнавали москвичи от приезжих. Много смешного и нелепого происходило за пределами Москвы. В Орле, например, помешалась одна дама. Она вообразила, что выиграла в лотерею 200 тысяч рублей, и стала ходить по улицам и раздавать прохожим бумажки, говоря, что это 10 тысяч рублей. Началось же всё с того, что дама эта, начитавшись рекламы, приобрела за большие деньги выигрышный лотерейный билет, а билет этот не только ничего не выиграл, но даже не попал в тираж Ну как тут было не свихнуться? Другой интересный случай произошёл в Полтаве. Там от апоплексического удара умер член окружного суда. Поскольку наследников у него не оказалось, было решено имущество его распродать. Распродавать, честно говоря, было нечего, поскольку большую часть его составляли старые газеты. Решили продавать каждую пачку по рублю. На распродажу, как рассказывали, пришёл один еврей и стал торговаться, упрашивая продавца уступить ему двугривенный. Когда после долгих споров продавец не выдержал и со злости швырнул пачку газет на пол, из неё выпали 100 рублей. Тогда стали смотреть другие пачки. В них тоже оказались сотенные купюры. Другой покупатель, тоже еврей (возможно, так оно и было, а возможно, это говорили для того, чтобы история выглядела смешнее), покупал на распродаже пальто. С него запросили восемь рублей. Он попросил уступить полтинник. Ему уступили. Он снова стал торговаться. Тогда продавец пальто у него отобрал и, на всякий случай, проверил карманы. В одном из них он нашёл пачку денег. О том, как наш бережливый покупатель пережил такой удар судьбы, не известно. Однако можно быть уверенным в том, что воспоминания о случившемся отравили ему остаток жизни. О покойнике же в Полтаве ещё долго вспоминали. Вспоминали, например, как он однажды скупил в местной лавке все писчие перья и, явившись на службу в весьма приподнятом состоянии духа, заявил сослуживцам: «Теперь шабаш, ни частных, ни апелляционных жалоб никто писать не будет!»
