Меня это огорчает – в этой области скопилось много интеллектуальных сил, которые могли бы блестяще проявить себя, но они просто пропадают впустую» [699]. Физик Лоренс Краусс высказал догадку, что антагонизм между физикой и философией коренится в испытываемой частью философов зависти: «ведь наука идет вперед, а философия нет». «Философия, к сожалению, заставляет меня вспомнить старую шутку Вуди Аллена: “кто сам ничего не умеет делать, учит других, а те, кто и учить не умеет, преподают физкультуру”. А самое ужасное в философии – это философия науки <…> Просто невозможно понять, для чего она нужна» [700].
Эти заявления просто дремуче невежественны. Но ведь Хокинга, Тайсона и Краусса, уж конечно, дураками не назовешь – отчего же они так мало знают о философии? Их позиция выглядит еще более странной в исторической перспективе. Ведь всего несколько поколений назад, во времена рождения квантовой физики, все физики получали какое-то философское образование. Эйнштейн читал Маха, Бор – Канта. Но случившиеся после Второй мировой войны перемены в стратегии финансирования исследований и в системе подготовки физиков привели к еще более широким переменам в учебных программах университетов. Для поколения Эйнштейна и Бора философия была составной частью фундаментального образования в Центральной Европе. Но в послевоенной Америке умному и старательному студенту было (и осталось) сравнительно легко пройти весь путь от детского сада до получения докторской степени по физике в престижном университете, не открыв ни одной книги по философии.
Нет, это не тоска по «добрым старым временам». Да и проблему невнимания физиков к философии совсем новой не назовешь. Даже Эйнштейн жаловался на нее, на то, как это невнимание помогает защищать копенгагенскую интерпретацию. «Это положение дел сохранится еще на много, много лет, – писал он в 1951 году, – главным образом потому, что физики не прислушиваются к логическим и философским аргументам» [701]. Все-таки в большинстве аспектов образование и возможности его получения сейчас гораздо лучше, чем когда бы то ни было. Однако за последнее столетие случился гигантский рост объема знаний и информации, который привел к тому, что образование неизбежно сделалось высокоспециализированным. В этом нет ничего плохого, но специализация ставит границы, накладывает ограничения на получение нового знания. Хорошие специалисты это понимают. Согласимся – вряд ли Хокинг, Тайсон или Краусс позволили бы себе столь сильные критические заявления во многих областях, в которых они не специализируются, например в паразитологии или методах промышленного производства листовой стали. Так почему же они так беззаботно разглагольствуют о философии? Почему философия не пользуется уважением у многих физиков (и других ученых всех мастей)?
У философии есть трудности с имиджем. Философами называют мистиков, религиозных деятелей, болтунов, которые упиваются своим красноречием, – всех, чьи слова не имеют ничего общего с реальностью. Сфера философии в целом воспринимается как пристанище людей, кто тысячелетиями задает себе одни и те же «вечные вопросы» – о смысле жизни, о необходимости страданий – и не получает на них никаких вразумительных ответов. Философы науки, в частности физической, да и большинство других философов от такого представления очень далеки: они работают над решением четко поставленных вопросов, опираясь на строгий логический подход и последние достижения науки в соединении с непосредственным чувственным опытом. Как вышло, что практика философии и ее восприятие в глазах общества разошлись столь поразительным образом – тема совсем другой книги. Но частично ответ на этот вопрос, вероятно, надо искать в разрыве между двумя основными ветвями современной западной философии – аналитической и континентальной. (Эти названия имеют в целом историческое и довольно случайное происхождение, мало связанное с их содержанием.) Как произошел этот разрыв – длинная и сложная история, которая имеет отношение к спорам между позитивистами и немецкими идеалистами (об этом вскользь говорилось в главе 8). Большинство «философов от физики» принадлежат к аналитической ветви; большинство же философов последних семидесяти лет, имена которых у всех на слуху, скорее всего, окажутся «континентальными». Эти философы, такие как Сартр, Камю, Фуко, Деррида и Жижек, сделались публичными фигурами, что с аналитическими философами происходит очень редко. Континентальные философы, как правило, гораздо более подозрительно, чем аналитические, относятся к научным декларациям, касающимся вопросов знания и истины. Однако издалека различие между этими двумя видами философии не сразу заметно – большинство ученых никогда и не слыхивали о разделении философии на аналитическую и континентальную. Поэтому и выходит: так как большинство хорошо заметных и публично известных современных философов относится к континентальным, то при том отношении к науке, которое некоторые (но не все) континентальные философы демонстрируют, не слишком удивительно, что ученые частенько презирают всех философов, а иногда даже думают, что могут заниматься философией с бо́льшим успехом, чем способны на это сами философы.
Но дело далеко не только в этом. Нельзя сказать, что все физики, поддерживающие копенгагенскую интерпретацию, просто не разбираются в философии. Скажем, Цайлингер побывал на множестве конференций по основам квантовых принципов с участием специалистов по философии физики. Он, несомненно, знаком с историей развития позитивизма в своей родной Вене. И не скажешь, что широкая поддержка копенгагенской интерпретации среди физиков основана на их глубокой приверженности идеям позитивизма, скорее наоборот. Все мы, физики, еще на школьной скамье приобщились к какой-то форме копенгагенской интерпретации, и многие из нас ее приняли. А стоит вам усвоить «копенгагенское» мировоззрение – и вы, скорее всего, сделаетесь склонны к позитивизму и связанным с ним взглядам. Так что, наверное, дело не в том, что физики склонны занимать позицию, которая освобождает их от ответственности, связанной с разговором о реальности, – наверное, просто такие позиции становятся привлекательными для тех, кто принял «копенгагенский» угол зрения. Но тогда мы возвращаемся ровно к тому, с чего начали: чем же так притягательна копенгагенская интерпретация?
* * *
«Если бы мне надо было выразить одной фразой, к чему меня призывает копенгагенская интерпретация, – писал физик Дэвид Мермин в 1989 году, – это была бы фраза “Заткнись и вычисляй!”» [702]. Это заявление Мермин сопроводил кратким, но выразительным комментарием: «Но я не заткнусь!» Тем не менее пущенный Мермином в обиход мем «заткнись и вычисляй» обрел собственную жизнь и быстро сделался у физиков своеобразным лозунгом, сжато передающим смысл копенгагенской интерпретации. Его по ошибке приписали было Ричарду Фейнману, и в конце концов даже сам Мермин забыл о своем авторстве [703]. Только спустя годы он наткнулся на свой текст с этим выражением.
«Заткнись и вычисляй!», конечно, звучит не очень вдохновляюще, если у вас нет особой склонности к математике. Но даже если вы физик, какая особая доблесть в том, чтобы заткнуться и вычислять? Мермин ответил на этот вопрос в своей статье 1989 года. «В квантовой теории это факт первостепенной важности, без конца
