Идея антихриста всю жизнь беспокоила Дмитрия Сергеевича, этим зачастую объясняют его обобщающий и преувеличенный подход к образу Чичикова. Владимир Владимирович Набоков в лекции «Наш господин Чичиков» рассматривал героя куда примитивнее, сугубо по-западному: «Да и сам Чичиков – всего лишь низко оплачиваемый агент дьявола, адский коммивояжер: “наш господин Чичиков”, как могли бы называть в акционерном обществе “Сатана и K°” этого добродушного, упитанного, но внутренне дрожащего представителя. Пошлость, которую олицетворяет Чичиков, – одно из главных отличительных свойств дьявола, в чье существование, надо добавить, Гоголь верил куда больше, чем в существование Бога. Трещина в доспехах Чичикова, эта ржавая дыра, откуда несет гнусной вонью (как из пробитой банки крабов, которую покалечил и забыл в чулане какой-нибудь ротозей), – непременная щель в забрале дьявола. Это исконный идиотизм всемирной пошлости».
Не будем заблуждаться – Николай Васильевич одним из первых осознал, что Чичиков – не человек, а инфернальная сущность. Вопрос в другом – каким видел писатель это чудовище: в последующих трактовке Мережковского или трактовке Набокова? Если выразиться точнее – понимал ли Гоголь беса Чичикова по-русски или по-западноевропейски. Ответ на этот вопрос дает нам судьба второго тома «Мертвых душ».
Как известно, книга была сожжена автором дважды – в 1845 г. (по причине того, что в книге не достаточно ясно показаны пути к достижению идеала), а затем 7 февраля 1852 г., [254] за две недели до кончины Гоголя, когда писателю, говоря словами В.В. Набокова, стало окончательно ясно, что «никакая кара в пределах человеческого закона не может постигнуть посланника сатаны, спешащего домой, в ад». То есть Чистилища для беса и слуг его в человеческом обличии нет и быть не может! А значит, и продолжение первого тома «Мертвых душ» является бесстыжей ложью.
Работая над вторым томом поэмы, Николай Васильевич, сам того не подозревая, угодил в старую, но неизменно срабатывающую для ищущих компромиссов ловушку Фауста: выдумывая Чистилище для беса стяжательства, писатель отверг клингеровское понимание дьявола и пошел по пути гётевского Фауста – он вознамерился показать, что капитал можно нажить честным трудом, не совершая преступлений и подлостей, что возможно добиться богатства достойно и благородно, а затем щедро делиться им с сирыми мира сего. Это уже была не профанация, это была наивная глупость православного человека. И Гоголь вовремя понял свою роковую ошибку, к нему пришло осознание того, что Чичиков, как и «Мертвые души» в целом, оказался тяжким заблуждением в его духовных поисках, его земным тупиком в преддверии небесном.
В наши дни уже никто не станет отрицать мессианское предназначение Гоголя. И он сам его понимал, но оказался не в силах постичь суть своей миссии, упорно пытался вмешаться в сферу религиозного бытия людей и чуть ли не взвалить на свои человечьи плечи заботы Божьи. В действительности Николай Васильевич стал нравственной антитезой Гёте, Шекспиру и иже с ними, стал основоположником Великой русской литературы как нравственной антитезы западноевропейской литературе, что произошло вопреки воле и пониманию самих создателей нашей литературы. И случилось это в смертельной многолетней схватке писателя с его литературным героем – бесом стяжательства Чичиковым. Вся Великая русская литература идет из этой схватки и продолжает ее. Тем она и недоступна, и непонятна зарубежным и отечественным читателям с западноевропейским менталитетом – вроде бы все схоже с той классикой, а копнешь глубже – все не так и даже наоборот.
Однако не вопрос об очищении беса Чичикова был для Гоголя главным. Гораздо важнее была для него дилемма, которую сегодня можно назвать гоголевской дилеммой Мережковского – Набокова. Куда мчится в конце первого тома прославленная тройка – уносит ли она Чичикова домой в ад, являясь символом отвержения стяжательства Россией и ее народом, или мчится по Руси, собирая воинство мертвых душ для погубления ее? Отсюда и проистекают духовные поиски писателя в последние годы его жизни. Именно по этой причине подлинным продолжением первого тома «Мертвых душ» стали знаменитые «Выбранные места из переписки с друзьями» 1847 г. В книге писатель изложил свои наивные утопические представления о том, что должен делать представитель каждого сословия и звания для исполнения своего долга перед Богом и миром, дабы избавиться от надвигающейся лавины воинства Чичикова. «Выбранные места…» неизбежно вызвали бурное негодование во всех слоях российского общества, иначе и быть не могло – ведь Гоголь не просто поучал, он публично выступил против всех, и прежде всего против того, что было исторически навязано публике как передовое и являлось фетишем для образованного общества. А делать скидки писателю на его православный наивный оптимизм, на веру в то, что человек не только может, но и стремится к тому, чтобы стать светлым душой и заслужить этим царствие небесное, делать никто не собирался.
Невзирая ни на что Гоголь полагал своей обязанностью бороться с людьми за спасение их душ от мерзких ручонок Чичикова исключительно посредством поучений и проповеди. Свою идею Николай Васильевич развил в неотправленном письме В.Г. Белинскому, несправедливо и грязно оскорбившему писателя в разошедшемся в списках по всей России истерическом зальбруннском письме от 15 июля 1847 г. Он писал: «Я встречал в последнее время много прекрасных людей, которые совершенно сбились. Одни думают, [что] преобразованьями и реформами, обращеньем на такой и на другой лад можно поправить мир; другие думают, что посредством какой-то особенной, довольно посредственной литературы, которую вы называете беллетристикой, можно подействовать на воспитание общества. Но благосостояние общества не приведут в лучшее состояние ни беспорядки, ни [пылкие головы]. Брожение внутри не исправить никаким конституциям. Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою… Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство». [255]
И все-таки в конце жизни Николай Васильевич, видимо, окончательно пришел к выводам, названным впоследствии Мережковским, и понял бесполезность всех своих надежд и чаяний. Человечество быстро и бесповоротно погрязало в жадности и корысти, принимая клятву на верность его смертному врагу – Павлу Ивановичу Чичикову, небесное гражданство мало кого интересовало, а в таком мире Гоголю места не было. Так и ушел он в небо с зовом: «Лестницу мне, лестницу!»
Еще неосознанной нами и единственно возможной в новые времена попыткой остановить Чичикова стала Великая Октябрьская революция 1917 г. Но попытка эта оказалась бессмысленной, ибо неуловимый бес в очередной раз успел вскочить в свою птицу-тройку и помчался по Руси набирать новое воинство. Бедному Николаю Васильевичу и в страшном сне не могло привидеться время, когда в возлюбленном его Отечестве наступят времена и бессребреники и нестяжатели будут на государственном уровне объявлены заурядными неудачниками, завистниками, даже преступниками и маргиналами, а корысть и хищное обогащение – великим благодеянием для общества. Что не Чичиков будет собирать по Руси мертвые души, а бесчисленные мертвые души сами толпами ринутся в столицу, чтобы прислуживать сему всемогущему господину, сами будут тащить жертвоприношения на его алтарь в каждом, даже наиукромнейшем уголке великой некогда страны.
Григорий Александрович Печорин
Начнем с письма, широкому читателю не известного, но во многом определившего судьбу М.Ю. Лермонтова.
«13/25 <июня 1840 г.> 10 1/2. Я работал и читал всего “Героя”, который хорошо написан. <…>
14/26… 3 часа дня. Я работал и продолжал читать сочинение Лермонтова; я нахожу второй том менее удачным, чем первый.
7 часов вечера… За это время я дочитал до конца “Героя” и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер. И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением, все-таки они производят болезненное действие, потому что в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! Но это ли цель нашего существования на земле? Люди и так слишком склонны становиться ипохондриками или мизантропами, так зачем же подобными писаниями возбуждать или развивать такие наклонности! Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора. Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этим эпитетом. Несомненно, Кавказский корпус насчитывает их немало, но редко кто умеет их разглядеть. Однако капитан появляется в этом сочинении как надежда, так и неосуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером; он заменяет его презренными, очень мало интересными лицами, которые, чем наводить скуку, лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности – чтобы не вызывать отвращения. Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана, если вообще он способен его постичь и обрисовать». [256]
