They Matter, 2005) утверждает, что “не будь деревьев, человек просто-напросто не возник бы как биологический вид”. Ричард Мейби, автор поэтичного трактата “Под буками: рассказы о деревьях” (Beechcombings: The Narratives of Trees, 2007), рисует леса живыми свидетелями человеческой истории. В “Странствии среди деревьев” (Wildwood: A Journey Through Trees, 2007) Роджер Дикин проникновенно повествует о том, как деревья помогают нам лучше понять себя самого и друг друга, о том, что лес — это и есть природа, а не один лишь из множества ее ликов. “Я ушел в лес потому, что хотел жить разумно, — писал в свое время Генри Торо в книге “Уолден, или Жизнь в лесу” (Walden, Or Life in the Woods, 1854), — иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни и попробовать чему-то от нее научиться, чтобы не оказалось перед смертью, что я вовсе не жил”[12].
Этим-то, возможно, и объясняется нынешнее наше чувство вины перед лесом, ощущение того, что мы поступаем неправильно, когда переводим его на бумагу. Мы вглядываемся в лес, как в зеркало, и видим в нем самих себя. Это имел в виду антрополог Морис Блох, когда писал в статье “Как деревья помогают думать: к антропологии смысла жизни” (Why Trees, Too, are Good to Think With: Towards an Anthropology of the Meaning of Life, 1998): “Богатство связанной с деревьями символики обусловлено тем, что дерево очевидным образом олицетворяет собой человека”.
Созерцание того, как растет и мужает дерево, напоминает нам о взрослении человека. Разные части дерева мы привычно сравниваем с членами и тканями нашего тела: ветви — это руки, листья — волосы, кора — кожа, ствол — туловище, сок — кровь. В трагедии Шекспира “Тит Андроник” руки Лавинии, дочери заглавного героя, названы “двумя ветвями”, “отсеченными” от ее стана-ствола; в стихотворении Роберта Фроста “Дерево в окне” (Tree at my Window) судьба неразрывно связала между собой человека и дерево, она “…челом к челу / Свела два разные несчастья, / С порывом внешнего ненастья / Сличая внутреннюю мглу”[13]. Живое зеленеющее дерево явным образом символизирует обновление, продолжение человеческой жизни — поэтому-то превращение его в бумагу представляется нам подобием самоуничтожения, дьявольской трансформацией, противоположностью свершаемого во время мессы превращения вина в кровь Христову. Белый лист бумаги оказывается плодом черной мессы. Джеймс Фрейзер пишет про поклонение деревьям в одном из запоминающихся пассажей “Золотой ветви”:
“О том, насколько большое значение придавали этому поклонению в прежние времена, можно судить по жестокости наказания, которое по законам германцев ожидало всякого, кто осмелится содрать кору стоящего дерева. Преступнику вырезали пупок и пригвождали его к той части дерева, которую он ободрал; затем его вертели вокруг дерева до тех пор, пока кишки полностью не наматывались на ствол. Наказание это было явно направлено на то, чтобы заменить засохшую кору дерева живой тканью преступника. Действовал принцип зуб за зуб: жизнь человека за жизнь дерева”[14].
Мотивы расправы и самоистязания характерны для современной западной словесности в той ее части, что занята темой живой природы и окружающей среды. Многие ее произведения — не что иное, как нарциссический эксперимент, при котором нарциссизм понимается не как самолюбование, а как неспособность Нарцисса различить, где он сам, а где его отражение. Теоретический пласт словесности “о природе” представлен экопоэтикой (от греческих слов oikos — “дом”, “жилище” и poiesis — “творение”), литературно-критическим направлением, бьющимся над осмыслением того, что есть индивидуальность и самодостаточность. Один из выдающихся авторов этого направления Джонатан Бейт утверждает, что “сохранить свою внутреннюю экологию мы сумеем лишь в окружении здоровых экосистем”. “Идеал глубокой экологии никогда не восторжествует в масштабах планеты, но выживание человека как вида, возможно, зависит от того, удастся ли нам воплотить этот идеал силами творческого воображения”, — пишет он в книге “Песнь Земли” (The Song of the Earth, 2000). Вслед за американским поэтом Гэри Снайдером и французским философом Полем Рикёром Бейт воспринимает произведения искусства как “воображаемые состояния природы, воображаемые идеальные экосистемы — прочитывая их и в них вживаясь, мы начинаем понимать, что жизнь на планете могла бы быть устроена совсем иначе, нежели сейчас”. Книгу свою Бейт завершает спорной замысловатой сентенцией: “Коль скоро смертные живы сбережением Земли, а поэзия являет собой непременное условие жизни, то она, поэзия, и есть та территория, на которой мы сберегаем Землю”.
Экслибрис Эриха Зафферта, доктора сельскохозяйственных и лесных наук, Австрия, начало XX века
Увы, увы: все говорит за то, что поэзия отнюдь не является той территорией, на которой мы станем сберегать Землю. Да и заявление Бейта, мол, “смертные живы сбережением Земли”, похоже, имеет под собой мало оснований. Эти самые смертные живут — во всяком случае до недавнего времени жили — скорее не сбережением, а эксплуатацией планеты. И неважно, о ком конкретно идет речь — о римлянах ли и о саксах, вырубавших британские леса, потому что их кузницам нужны были уголь и дрова, или же о немцах новых времен, которые, создав и разработав целую науку Forstwissenschaft (лесоведение), научились математически, с помощью алгебры и геометрии вычислять ресурсы леса, чтобы со знанием дела планировать, сколько деревьев срубить и сколько заново высадить на их месте. Сколько бы ни твердила экопоэтика о единстве с живой природой, опыт показывает, что человек, как правило, себя ей противопоставляет, стремится подчинить ее себе и обобрать.
При столь непростых взаимоотношениях — как нам дальше вести себя? Где искать выхода из сумрачных обстоятельств? Как сделать так, чтобы леса и бумага мирно уживались между собой? Может, нам стоит впредь обходиться для всех своих нужд исключительно древесиной упавших от старости и поваленных ветром деревьев? Или давайте все станем как Генри Дэвид Торо и построим себе хижины из молодых белых сосен? Или все-таки постараемся заменить древесное сырье бумажного производства другим растительным — соломой, конопляным, льняным или джутовым волокном? Ну или, как минимум, будем с уважением относиться к бумаге — хотя бы в знак уважения к самим себе.
Walking-orders, — papers, — ticket (букв.: ходячие бумаги) — сообщение, уведомление об увольнении (шутл.). В амер. англ. с 1930-х; в XX в. также в брит. англ., преимущ. в колониях.
Определение дано по книге: Эрик Партридж, “Словарь английского сленга, разговорной и ненормативной лексики”, изд. 8-е (A Dictionary of Slang and Unconventional English, 1984)
План поместья Бёрли-Хаус, копия рисунка Ланселота Капабилити Брауна
«Карты создаются людьми, а не машинами”, — писал ученый-географ Дж. К. Райт в своем классическом эссе “Картографы — тоже люди” (Map Makers are Human). Это было в далеком 1942 году, с тех пор очень много изменилось, и теперь карты именно что автоматически создаются машинами — ну, или людьми с помощью машин и геоинформационных систем (ГИС). Эти последние представляют собой сочетание аппаратных и программных средств для сбора, хранения, анализа и визуализации географических и топографических данных. В наши дни ГИС “меняют мир и все наличествующие в нем объекты”, как говорится в пользовательской инструкции к одной из таких систем. Первые компьютерные картографические системы были разработаны для государственных нужд в Канаде, в 1960-х ими занимались специалисты Гарвардского университета. И вот, как результат, мы привычно скачиваем карты, одним движением увеличиваем-уменьшаем, щелчком мыши ставим метки. Раньше мы чиркали что-нибудь на карте, складывали ее по старым сгибам и запихивали на дно рюкзака — сейчас же у нас на ладони помещаются целые географические атласы, мы запросто суем глобус в карман. По логике, бумажные карты давно пора упрятать в темный чулан истории. Но никто их туда не прячет.
Все дело в том, должно быть, что людям просто очень нравится рассматривать бумажные карты и держать их в руках — причем кому-то это нравится гораздо больше, чем остальным. В 2006 году некий Эдвард Форбс Смайли-третий сел в тюрьму за то, что похитил из собраний Йеля, Гарварда и Британской библиотеки больше сотни старинных географических карт общей стоимостью 3 миллиона долларов, вырезая их бритвой из атласов, книг и альбомов. Точно так же действовал другой прославившийся похититель карт, торговец антиквариатом из штата Флорида Гилберт Блэнд. Автор биографии Блэнда называет своего героя “картографическим Аль Капоне”, однако до легендарного гангстера Блэнд — как, впрочем, и Эдвард Форбс Смайли-третий — очевидно не дотягивает, поскольку за ним не числится ни кровавых расправ, ни бутлегерства, ни взяток, ни запущенного нейросифилиса.
