Вторая строфа («Тучки серебристой» и т. д.) с некоторыми изменениями в словесной фактуре стала основой для стихотворного наброска, датированного 31 июля — 1 августа 1893 года:
1
С еле слышным плеском
Стелет струи гладко
Сонная река.
Облит лунным блеском,
Я забылся сладко,
Злоба далека.
2
Тучки серебристой
Вижу отраженье,
Вижу грусть луны.
На берег гористый
Смотрят без движенья
Снизу валуны.[1058]
Работа над ним была продолжена: на обороте автографа поэт записал новую версию текста:
С еле слышным плеском
Стелет струи гладко
Тихая волна.
Там за перелеском
В синем небе складка
Пламенем полна.
6 июня 1894
3
Ива, над рекою
Ветви наклоняя,
Дремлет и грустит.
Вешнею тоскою
Сердце наполняя,
Свет луны блестит.
4
Серебристой тучи
Вижу отраженье,
Вижу грусть луны…
Думы так летучи,
Чужды напряженья,
Точно звон струны.
12 июня 1894[1059]
Конечный вариант (он не был опубликован и не зафиксирован в «Материалах…») можно реконструировать по проставленным поэтом в текстах автографов номерам строф. Таким образом, возникает вопрос, можно ли считать данную версию текста самостоятельным произведением. В пользу положительного ответа свидетельствует тот факт, что в авторском хронологическом указателе он представлен отдельной карточкой по первой строке «С еле слышным плеском…», с обозначением дат: 31 июля, 1 августа 1893 года, 6, 12 июня 1894 года, без отсылки на первую строку и дату написания текста стихотворения «Тень решетки прочной…», положившего начало всей цепочке переработок.
Другой случай, похожий по характеру работы поэта с текстом стихотворения, демонстрирует иное авторское отношение к его новой версии. Стихотворение «После жизни недужной и тщетной…» опубликовано в сборнике «Тени. Рассказы и стихи» (с. 155) и в собрании сочинений (СПб.: Сирин, 1913. Т. 13. С. 44) в следующей редакции:
После жизни недужной и тщетной,
После странных и лживых томлений,
Мы забудемся сном без видений,
Мы потонем во тьме безответной,
И пускай на земле, на печальном просторе
Льются слезы людские, бушует ненастье:
Не найдет нас ни бледное, цепкое горе,
Ни шумливо-несносное счастье.
21 января 1893
Данный текст записан на обороте автографа, фиксирующего его первоначальную редакцию:
О душа, ни на что не надейся.
Ной от боли, усталое сердце, томимое горем,
И в груди беспокойно и тягостно бейся, —
Может быть, мы тоской и тревогой развязку ускорим.
Изнывая любовью бессильной,
Догорай, словно факел над бурей сердитой, —
Насыпь свежая, крест надмогильный
Нас прикроют надежной защитой.
На земном безмятежном просторе
Нет ни пяди, не облитой кровью людской да слезами.
Что ни сеяло кровью суровое Горе,
Все сберет, будет время, румяное Счастье цветами.
9 декабря 1889[1060]
Первоначальная версия подверглась кардинальной переработке: из трех строф была сохранена только последняя, в которую также были внесены существенные изменения (сохранены только рифмующиеся слова первого и третьего стиха: «просторе — горе»). При этом в «Материалах…» обе версии представлены как редакции одного стихотворения. В хронологической картотеке первоначальная версия зафиксирована с двумя датами: «9 декабря 1889, 21 января 1893», поздняя — с отсылочной пометой на раннюю дату. Все это служит основанием для того, чтобы переработанную версию публиковать в издании в качестве самостоятельной редакции исходного текста.
Таким образом, в каждом конкретном случае вопрос о статусе текста может быть решен при доскональном сопоставлении всех источников, поскольку во многих случаях очевидная преемственная связь текстов стихотворений только по автографам не позволяет вынести решение о статусе текста в издании, отражающее именно авторскую точку зрения. Так, в томе «Стихотворений» Федора Сологуба, подготовленном М. И. Дикман с тщательным учетом разночтений автографов, стихотворение «У тебя несравненная…» (14 сентября 1893) представлено в разделе «Другие редакции и варианты» как первоначальная редакция стихотворения «Я душой умирающей…» (29 марта 1895)[1061]. По-видимому, такое решение было принято на основании сопоставительного анализа автографов, выявляющего четкие этапы становления текста (ранняя, промежуточная и окончательная редакция)[1062]. Между тем, согласно «Материалам…», Сологуб рассматривал первоначальную и позднейшую версию данного текста как самостоятельные произведения[1063], что подтверждается и данными авторской хронологической картотеки.
Сологуб не оставил каких-либо распоряжений относительно состава посмертных изданий своих сочинений. В своих философско-эстетических декларациях поэт давал художественным произведениям своеобразное право на «самостоятельную жизнь», в известном смысле отказывая автору в какой-либо «воле» по отношению к ним. На обороте автографа стихотворения «Творение выше творца…» (31 июля 1894 г.) имеется запись: «Творение выше автора. Ибо автор — лишь момент. Творение же — вечность. Он изменяется. Оно одно и то же»[1064]. Ту же мысль о соотношении искусства и жизни, развивающую эстетические принципы Оскара Уайльда[1065], Сологуб повторил в статье «Искусство наших дней»: «Темная душа тех, кого мы встречаем на улицах или в гостиных <…> она освещается для нас светом нетленных образов искусства. <…> И если мы сами создали это племя господствующих над нами образов, то все же несомненно, что в этом случае творение стало выше творца»[1066].
«Последнюю авторскую волю» поэт проявил в итоговой систематизации своего архива, которая задает систему координат, дающую исследователям и издателям поэтического наследия Сологуба прекрасную возможность представить его поэтическое наследие согласно авторскому видению.
Татьяна Мисникевич (Санкт-Петербург)В примечании к письму Андрея Белого к Иванову-Разумнику от 29 августа 1928 года[1067] приводится выдержка из письма К. Н. Васильевой тому же адресату. Клавдия Николаевна упоминает, в частности, о визите в Кучино грузинских поэтов: «Недавно Б. Н. навестили „поэты“ Табидзе, Робакидзе, приехавшие на юбилейные торжества Толстого[1068]. Были они и в Ясной Поляне. <…> Кучино им страшно понравилось. Они его „увидали“»[1069].
Описание этого визита содержится в очерке Григола Робакидзе «Дни Толстого», опубликованном на грузинском языке в выходившем в Тбилиси журнале «Мнатоби»[1070]. Приводим соответствующий фрагмент очерка в нашем переводе:
16 сентября. Воскресенье.
Кучино. Это место вблизи от Москвы. Здесь живет Андрей Белый.
Отшельником.
Навестили: Нина[1071], и Тициан Табидзе[1072], и я[1073].
Погуляли в лесу, хотя прошел сильный дождь. Много нам рассказал. Прочел начало второго тома «Москвы»[1074]. «Я желаю знать, какой внутренний звук я взял», — сказал нам. Читает Белый артистично. Написанное им так, как он, никто не прочтет. Подарил только что вышедшую книгу «Ветер с Кавказа»[1075], которая касается только Грузии. О книге, наверное, будут много говорить. Пообедали. Еще беседа и снова о литературе. Я вскользь сказал ему: «Мне кажется ваш ритм в прозе требует иного сюжета», — подразумевая различие романа и эпопеи. Андрей Белый редко соглашается с критикой, когда речь идет о нем самом.
Попрощались.
Платформа. Ждем поезда.[1076]
______________________
Татьяна Никольская (Санкт-Петербург)«Восьмидесятники» и «потерянное поколение 1914 года»
В одной из своих статей, посвященных творчеству А. Блока, А. В. Лавров указывает, что понятие поколения не было для поэта наделено конкретным биологическим содержанием. Поколение, по Блоку, не возраст, но переживание: «…есть люди, в которых сразу — как бы десять поколений», цитирует автор. Как историцистский концепт поколение для писателя означало сообщество людей, совместно переживших историческое событие, своеобразных (со-)участников[1077]. Как показывает Лавров, знаменитое стихотворение «Рожденные в года глухие» насыщено, с одной стороны, реминисценциями из поэмы Д. Мережковского «Смерть», примыкающей к кругу идей его стихотворения «Дети ночи» (ср. финал: «Улыбкой первой твой рассвет, / О Солнце будущего, встретим / И в блеске утреннем твоем, / Тебя приветствуя, умрем!»), а с другой — тесно связано со вступлением ко второй главе «Возмездия», где описывается атмосфера восьмидесятых годов[1078]. Поколения, описываемые Блоком и Мережковским, разные, но риторика этого описания осталась той же.
