Что можно сказать по поводу этих философских аспектов разногласий? Прежде всего, при внимательном взгляде на вещи трудно обнаружить здесь какие-то принципиальные расхождения. Скорее речь идет об отдельных нюансах, не дающих основания для категорических выводов о неправильной позиции Сталина в философской полемике. Попутно нельзя не заметить, что с точки зрения революционера-практика, ведущего свою работу в России, вся острота философской полемики могла восприниматься с достаточным на то правом как, мягко говоря, чрезмерная, не отвечающая животрепещущим потребностям практической революционной работы. Прагматизм вообще был одной из отличительных черт Сталина, и с этих позиций он вполне мог считать, что философская полемика носила отчасти умозрительный оттенок.
Это потом, уже после того, как стал утверждаться и всячески пропагандироваться культ личности Ленина, указанная его работа была возведена на пьедестал высшей философской мудрости. Нисколько не преуменьшая важности этой работы в формировании философских основ ленинизма, думается, что на процесс развития революционной борьбы в России она не оказала непосредственного воздействия. Так что делать далеко идущие выводы о наличии каких-либо серьезных философских разногласий между Лениным и Сталиным в этот период — значит допускать откровенную натяжку.
К разряду аналогичных, непомерно раздуваемых эпизодов, примыкает и одно из писем Кобы, в которых содержится некий намек на критику Ленина. Речь идет о его письме, написанном 24 января 1911 г. из Сольвычегодской ссылки одному из своих товарищей по партии В. Бобровскому[416]. В этом письме содержалась сакраментальная фраза о «буре в стакане воды», в которой биографы Сталина с некоторой долей правоты усматривают едкий сарказм в отношении Ленина. Вот что писал Коба: «О заграничной «буре в стакане воды», конечно слышали: блок Ленина — Плеханова, с одной стороны, и Троцкого — Мартова — Богданова, с другой. Отношение рабочих к первому блоку насколько я знаю благоприятное. Но вообще на заграницу рабочие начинают смотреть пренебрежительно; «пусть мол лезут на стену, сколько их душе угодно; а по-нашему, кому дороги интересы движения, тот работай, остальное же приложится» Это по-моему к лучшему».
В одном из писем в связи с философской полемикой Коба писал: «Как тебе понравилась новая книга Богданова? По-моему, некоторые отдельные промахи Ильича очень метко и правильно отмечены. Правильно также указание на то, что материализм Ильича во многом отличается от такового Плеханова, что вопреки требованиям логики (в угоду дипломатии?) Ильич старается затушевать…»[417]
Вокруг этой фразы о «буре в стакане воды» в историографии о Сталине была развернута настоящая пропагандистская буря, особенно после начала так называемой десталинизации. Многие, причем весьма солидные западные биографы Сталина, ссылаются в качестве документального исторического источника на книгу об Орджоникидзе, написанную И. Дубинским-Мухадзе и изданную в 1963 году. Приведем соответствующий пассаж из нее, касающейся данной темы, хотя этот пассаж, как и многие другие в этой книге, следует рассматривать в качестве своего рода беллетристики, а не исторического источника, заслуживающего доверия. Вот как там передана реакция Ленина, с которым беседует в Париже Орджоникидзе (а автор чуть ли не стенографически записывает содержание их разговора):
«Ленин, будто вскользь, обронил фразу, сразу придавшую беседе острый характер.
— Вам, Серго, знакомо выражение «заграничная буря в стакане воды»?
Потому, как это было сказано, Орджоникидзе понял, что Ленин не сомневался и не ждал от него подтверждения. Скорее это был ответ Ильича на вопрос, который Серго так и не решился задать. Много раз он порывался спросить, знает ли Владимир Ильич о письмах Кобы, о его пренебрежительных отзывах «заграничная буря в стакане воды»… Был бы Коба здесь, Серго не посчитался бы с его обидчивым характером. Но Серго не хотел — это чересчур больно — услышать из уст Ильича слова, осуждающие друга, томящегося в ссылке.,
Тут же мелькнула, в сущности, совсем неважная мысль — откуда известно Ленину? От Миха, Шаумяна или от не так давно приехавшего из Тифлиса Филия? А может быть, от Владимира Бобровского? Ему было адресовано письмо Кобы из Сольвычегодска, а ведь он давний, близкий знакомый Ленина, по его поручению долгое время провел в Грузии…
— Ишь ты, «заграничная буря в стакане воды», — повторил Ленин. — Экая ахинея!
— Владимир Ильич, не надо! — еще не понимая, против чего он протестует, попросил Серго. — Коба наш товарищ! Меня с ним многое связывает.
— Как же, знаю, — охотно подтвердил Ильич, — У меня самого хорошие воспоминания о Сталине[418]. Я хвалил его «Заметки делегата» о Лондонском съезде партии и особенно «Письма с Кавказа». Только революция еще не победила и не дала нам права ставить над интересами дела личные симпатии и всякие хорошие воспоминания…
Ленин снова нахмурился. Говорите — «Коба наш товарищ», дескать, большевик, не перемахнет. А что непоследователен, на это закрываете глаза? Нигилистические шуточки «о буре в стакане воды» выдают незрелость Кобы как марксиста».[419]
Остается только сделать краткий комментарий в связи со всем этим сюжетом. Достоверность того, что Коба оценивал бушевавшие тогда в среде социал-демократов споры как «бурю в стакане воды», не вызывает каких-либо сомнений. Это вполне соответствовало резкости его характера, прямоте, а порой и прямолинейности высказываний и оценок, к которым он прибегал. Но, на мой взгляд, такая его позиция вполне вписывается и в его достаточно критическое отношение революционера-практика к бытовавшим тогда в среде социал-демократической эмиграции спорам и разногласиям. Мол, вместо того, чтобы заниматься реальными практическими делами, они устраивают «бури в стакане воды». Факт расхождений с Лениным в подходе к этим вопросам, конечно, налицо. Однако эти расхождения носят отнюдь не принципиальный характер, их скорее можно считать чисто тактическими. По крайней мере не такими, чтобы на их базе строить выводы фундаментального политического плана. Кроме того, надо принимать во внимание то обстоятельство, что Коба высказывал свои отдельные критические замечания не публично, не в печати, а в письмах, что безусловно придавало этим высказываниям характер частного мнения, а не вполне определенной политической позиции, а тем более конфронтации с Лениным. В любом случае, на мой взгляд, нельзя говорить о каких-либо серьезных политических разногласиях, а тем более политическом противостоянии между Сталиным и Лениным в рассматриваемый период. В то время Троцкого, который самым дотошным образом обсасывает все эти эпизоды, с Лениным разделяли действительно серьезные не просто разногласия, а настоящие политические баррикады. Но он это искусно обходит и сосредоточивает весь запал своей критики на Сталине, четко проводя свою главную мысль: Сталин всегда был враждебен Ленину, по крайней мере, духу его учения. А такой вывод, как легко может убедиться каждый объективный исследователь, слишком уж явно противоречит подлинным историческим фактам.
Место и роль Ленина в партии большевиков были уникальными, его авторитет бесспорного лидера не ставился под сомнение никем в самой партии, да и вне ее. И совершенно очевидно, что важнейшие, выражаясь современным бюрократическим стилем, кадровые вопросы в руководстве партии, не решались без его непосредственного, зачастую решающего влияния. Хотя Коба и не входил в то время в круг его ближайших соратников, но наверняка рассматривался им в качестве ценного партийного работника, обладавшего хорошими организаторскими способностями, твердостью в проведении партийной линии и несомненно достаточно прилично теоретически подготовленного. О последнем свидетельствовали статьи Сталина в печати, с которыми Ленин имел возможность ознакомиться в эмиграции. Так что вхождение Сталина в состав большевистского Центрального Комитета в 1912 году безусловно и однозначно говорило о том, что он твердо вышел на общероссийскую политическую арену и стал принимать активное участие в решении кардинальных вопросов большевистской стратегии и тактики.
К моменту Пражской конференции Коба отбывал ссылку в Вологде. Для встречи с ним туда в середине февраля 1912 года отправляется Г. Орджоникидзе. Он информирует его о решениях самой конференции и, разумеется, о том, что теперь он входит в состав руководящего центра партии в качестве члена ее Центрального Комитета. В конце того же месяца Сталин совершает очередной побег и направляется из Вологды в Закавказье. Есть основания предполагать, что «партийная командировка» в старые и столь знакомые места была заранее оговорена с партийным центром и была связана с задачей ознакомления местных комитетов с решениями конференции и постановкой новых задач, вытекавших из разработанных в Праге решений. Сталин побывал в Тифлисе и Баку, встречался там с местными партийными активистами, а в Баку провел совещание работников большевистских районных организаций, которое присоединилось к решениям Пражской конференции. О подобном совещании в Тифлисе нет никаких упоминаний в соответствующих источниках, что наверняка говорит о том, что такового вообще не было, поскольку позиции большевиков в этом городе были гораздо более слабыми, чем позиции меньшевиков. Последние занимали доминирующее положение в социал-демократическом движении Грузии. Проведя в Закавказье несколько недель, Сталин в начале апреля приезжает в Петербург. Видимо, новое место партийной деятельности было выбрано с учетом его нового положения члена ЦК партии большевиков.
