А вот это уже ключ не только к образу князя Мышкина, но и к пониманию самых знаменитых персонажей романов Достоевского, к богоискательству Федора Михайловича в целом. Стихотворение целиком и концовка его в особенности пропитаны духом Гётевского «Фауста» с его идеей о том, что человек может продать душу дьяволу, преследуя свои цели, но затем, используя доход от сделки на благие дела и предаваясь светлым мыслям, будет прощен Богом и принят в раю. Это чисто торгашеское, протестантское христианство Западной Европы, и именно на этой идее построены линии Сони Мармеладовой в «Преступлении и наказании» и Настасьи Филипповны в «Идиоте». Однако Федор Михайлович пошел гораздо дальше Гёте.
Наконец, в-третьих, прототипом Мышкина стал Сам князь Христос (как выражался Достоевский). При этом писатель рассматривал Иисуса Христа как всего лишь раз в жизни человечества осуществившееся проявление светлого идеала, совершенного человеком, пожертвовавшим собой ради людей. То есть Федор Михайлович видел в Иисусе Христе не богочеловека, а человекобога, и вознамерился написать жизнь нового человекобога. В сакральном понимании человекобог есть бес, и в лице Мышкина Достоевский помимо воли вывел на сцену беса, определившего лицо современного человечества, начиная с середины XX столетия.
Это был не обыкновенный бес, какого до Федора Михайловича многократно изображали другие писатели. Достоевский первым привел в мир идеально «доброго» и «справедливого» беса – беса искушения прощением, то есть интеллигентского беса. Он пока еще был мелок, но все же существенно размыл границы между нравственным и безнравственным, злым и добрым, честным и бесчестным, божеским и дьявольским и т. д., обрушив человечество в бездну аморфного состояния души – наиболее пригодного для поглощения сатаной.
Гораздо позже, обретаясь в мире порушенных мышкинской цивилизацией мозгов, М.А. Булгаков окончательно поставил сатану на место Бога, изобразив его в «Мастере и Маргарите» единственным справедливым и всевластным вершителем суда над грешниками. В наши дни макулатура бескрайнего океана графоманов-фантастов кишит добрыми, смелыми, благородными и чистыми душой демонами, бесами, вампирами и прочей нечистью. И эти авторы находят такой же бескрайний океан почитателей, искренне верящих в доброту, духовную чистоту и благородство сатаны и его порождений. Верят, потому что в конечном итоге им все равно, поскольку Бог и его нравственные установления давно стали в человеческом обществе принятым к сведению абстрактом, в лучшем случае – культовым ритуалом или объектом интеллигентской демагогии.
Называя современную мировую цивилизацию мышкинской, или интеллигентской, я не оговорился. Достоевский в «Идиоте» ушел гораздо дальше Гёте с его «Фаустом», ибо Гёте говорил о человеке, удачно продавшем душу дьяволу, а Достоевский говорит о «добром» бесе. Существенная разница. Сегодня мы живем в мире «доброго» сатаны в обличии Христа, он по инерции именуется фаустовской цивилизацией, вместо верного названия «мышкинской». Парадокс, если после 1917 г. мы оказались в обществе, сотворенном идеями Маркса-Ленина-Сталина, то после 1991 г. опрокинулись в общество, вдохновленное идеями Гёте-Достоевского. Ни то, ни другое к народному миру отношения не имеют. Оба есть порождения больной фантазии ницшеанской интеллигенции. Но не это важно. Мышкинская цивилизация характеризуется размытостью границ между нравственным и безнравственным, в ней добро свободно признается злом, а зло – добром, правда – ложью, а ложь – истиной в высшей инстанции, честный совестливый человек в этом обществе давно стал маргиналом, а подлинные маргиналы хозяйничают в обществе и диктуют ему свои законы…
Два опорных тезиса этого мышкинского мира были сформулированы в «Идиоте».
Размышления об одном Достоевский вложил в голову самого князя Мышкина: «красота и молитва… высший синтез жизни». И почти сразу появился отклик, вложенный в уста второстепенного героя романа интеллигента Ипполита Терентьева: «Правда, князь, что вы раз говорили, что мир спасет “красота”? Какая красота спасет мир?» Ни Достоевский, ни Мышкин на последний вопрос ответ так и не дали, и он стал полигоном для океана досужих домыслов любителей порассуждать ни о чем. Наиболее близкое к настроениям писателя разъяснение дали богословы, ориентируя читателя на слова Тихона Задонского: «Христос есть красота для человека». Получается, что Мышкин в очень усложненной форме рассуждал на банальнейшую тему: Бог и молитва к нему спасут мир. Где здесь предмет для бесконечных дискуссий? Однако сегодня слова «Красота спасет мир» превратились в расхожую фразу и выявили их неприкрытую пустоту. Бог к ним не имеет никакого отношения. Пустота и есть главное самодостаточное свойство философии мышкинского мира, и в наставлениях о красоте пустота проявляется особо ярко.
Второй тезис был сформулирован тем же интеллигентом Тереньтевым со ссылкой на князя Мышкина: «смирение есть страшная сила». Он же разъяснил мышкинский смысл этих слов: «Знайте, что есть такой предел позора в сознании собственного ничтожества и слабосилия, дальше которого человек уже не может идти, и с которого начинает ощущать в самом позоре своем громадное наслаждение…» Другими словами, смирение есть высшая степень гордыни. Но в этих мышкинских рассуждениях как обычно нет точности. Смирение перед кем? Если перед Богом, то никто и не спорит – это общепризнанный факт. Но если перед другим человеком? Тогда неизбежно вновь вырисовывается человекобог, то есть бес. И в этом главное свойство Мышкина и порожденной им цивилизации – вечное скольжение по острию лезвия между Богом и сатаной и неизбежное по причине такой нетвердости и сомнений соскальзывание в объятия последнего.
Однако Мышкины получили мягкий, но верный отпор, который без сомнений можно назвать ответом русского народа. Выразительницей его в романе стала генеральская дочка, милая, одновременно капризная, но достаточно умная девушка Аглая Ивановна Епанчина.
«– Слушайте, раз навсегда, – не вытерпела наконец Аглая, – если вы заговорите о чем-нибудь в роде смертной казни, или об экономическом состоянии России, или о том, что “мир спасет красота”, то… я, конечно, порадуюсь и посмеюсь очень, но… предупреждаю вас заранее: не кажитесь мне потом на глаза! Слышите: я серьезно говорю! На этот раз я уж серьезно говорю!»
Именно Аглая возглавила бунт литературных героев Достоевского против своего создателя и против всей мышкинской цивилизации наших дней. Именно ее устами Бог и народ ответили на досужую интеллигентскую демагогию мировой художественной литературы. Произошло это в конце романа «Идиот», во время решающей встречи Аглаи Ивановны и Настасьи Филипповны в их соперничестве за князя Мышкина. Именно тогда Аглая Ивановна выкрикнула роковые слова, опрокинувшие всю по-человечески гениальную конструкцию Достоевского по оправданию порока через страдания:
– Захотела быть честною, так в прачки бы шла.
С этим воплем народной души не особо выдающаяся до того героиня Аглая Епанчина разом возвысилась до главной антитезы мировой литературе XVIII–XIX вв., прежде всего антитезы Манон Леско, с одной стороны, и Сонечке Мармеладовой, с другой. Она разом отвергла самый страшный общественный порок нашего времени – самооправдание и оправдание порочности других. С явлением Аглаи человек потерял на это право, право на сатанизм – размытость критериев нравственности.
Есть право Бога и есть право человека. Достоевский все время пытается присвоить исключительное право Бога прощать грехи – человеку, тем самым освобождая человека от его обязанностей исполнять нравственные заповеди, данные Богом. Взамен он предлагает молитву и упование на Божье всепрощение. Причем всепрощение видится ему как панацея для страдающей души, творящей заведомое зло. Это главное искушение для интеллигенции: присваивание себе прерогативы Бога при нежелании исполнять заповеданный им нравственный долг.
Аглая как раз и пытается вернуть Мышкина и других к их обязанностям перед Богом. Она требует: хватит болтать и демонстрировать миру свои страдания – сделайте хоть что-нибудь: или вырвитесь из ада стыдной для вас безнравственности, или прекратите болтать о том, что вы из-за нее страдаете. Одно из двух, третьему не бывать. И никакие отговорки Мышкина о том, что Аглая не видит светлую душу Настасьи Филипповны, и никакие вопли самой красотки, что никто о ней ничего не понимает, на деле защитить не могут. Потому что поставлены четкие границы – либо туда, либо туда. И вот тогда начинается истерика духовной несостоятельности и Мышкина, и его подопечной.
Таково народное (в противовес интеллигентскому) понимание Бога на земле, а на небесах Бог сам разберется. Аглая категорически отвергает бесовский принцип рассуждений: оно конечно так, но если взглянуть с иной точки зрения, то оно вовсе не так, а скорее наоборот.
