Грейс была прекрасной сестрой. Нет, действительно прекрасной – я всегда так считал, всегда обожал её, всегда находил в ней что-то новое, хорошее.
Старше меня всего на три года, но по ощущениям – на целую вечность. Будучи ребёнком хилым и флегматичным, я часто не из-за проказливости, а чисто по глупости доводил сестру – рылся в её вещах, таскал разные понравившиеся мелочи, заставлял развлекать меня. Она терпеливо сносила всё, и даже с удовольствием возилась со мной – как я потом понял, Грейс нравилось быть для людей чем-то вроде наставника, человека имеющего не только знания, но и опыт, и поэтому она даже в подростковом возрасте дружила только с детьми, ещё интересующимися куклами и не имевшими представления о мире.
Нерешительная, невнимательная, боязливая. Кто-то добавлял ещё: вялая, жадная, эгоистичная, упрямая, ленивая… Странно, но всё это правда, и в тоже время не вся правда. Нерешительная и боязливая? Да, это сразу бросалось в глаза. Но ведь она не могла сделать выбор от того что была очень осторожна и лучше многих осознавала, что такое ответственность, а боязливость стала следствием хорошо развитого воображения и редкой впечатлительности. Источник жадности тоже можно назвать - она проистекала из бедности нашей семьи, но разве Грейс не была всегда готова пожертвовать своим временем и силами? Леность, вялость, невнимательность – собственные фантазии интересовали её куда больше внешней жизни, и я не могу её в этом винить. Я могу отрицать всё плохое, что кто-то знающий её меньше меня может сказать про Грейс – хотя в этом нет особой надобности: большинство придерживаются мнения, что о мёртвых или хорошо, или ничего.
Просто неестественно, как о ней отзываются общими фразами. Такая тихая, добрая… Такая молодая… Талантливая, творческая натура…
Тихих людей много. Добрых тоже выше крыши, а молодость не является ни заслугой, ни отличительной чертой. Не важно, в каком возрасте тебя убили. Что мне особо неприятно, так это выражение «творческая натура» - что они хотят этим сказать? Сейчас этот ярлык прикрепят к любому человеку, стоит ему только заинтересоваться бисероплетением или изредка малевать ничего не значащие картины. Да и не было у моей сестры никакого таланта, даже крохотного – она предпочитала понимать, но не создавать.
Мне нравилась её серьёзность, заботливость. Несмотря на исключительную скрытность, она обладала прямотой – и между нами никогда не было той напряжённости из малодушности и злопамятности, какая рано или поздно возникает между близко контактирующими людьми.
Весь мир для меня состоит из картонных персонажей. Кому-то прописали индивидуальность, кому-то нет, этот неплох, этот неинтересен, с тем можно подружиться, а вон тот вообще думает практически как я. Но только Грейс всегда была живым человеком, только она была важна.
В тот день сестру сначала ограбили, а потом убили. Я не знал тогда подробностей – хотел ли он только ограбить, а убил случайно, не рассчитав силу? Или убийство и было целью, а деньги и недорогое кольцо взял по другим соображениям? Что он ей сказал? Что она ему ответила? Она точно сопротивлялась, и сопротивлялась отчаянно, но под её ногтями не нашли частиц кожи убийцы.
Его быстро арестовали, но отпустили из-за недостаточности улик. Мотив – какой мотив может быть у благоразумного, уравновешенного молодого человека, выходца из более чем состоятельной семьи, никогда не знавшего и никак не пересекавшегося с погибшей? Два свидетеля, вначале вполне уверенно опознавшие в нём того человека, которого они видели спешно скрывающимся с места преступления, вдруг единодушно засомневались и изменили свои показания. Они же не видели самого убийства, просто какой-то человек, который немного смахивает на того парня, проходил мимо. И вообще, полиция давила на них.
Её вещей не нашли у него. Вроде бы всё гладко – не считать же парня виновным только из-за богатства, возможности нанять отличного адвоката, подкупить пару-тройку человек? Я не таю злобу на более удачливых, и никогда никого не обвиняю во всех смертных грехах. Сестру вполне мог убить бродяга или хулиган, которому удалось остаться незамеченным, свидетели вполне могли оказаться под давлением или обознаться, ну и так далее.
Но мои родители так не считали. Я не знал кто убийца, и это меня мало трогало. Они не имели сомнений, и это их подстегнуло.
Смерть приносит с собой горе, и иногда это горе затмевает саму смерть. Первые дни – шок, неверие, слёзы, ярость, отупение. В какой-то мере эти дни я разделил вместе с родителями. Я бросался на стены, кусал себя за руки до крови, заползал в самый тёмный угол и замирал там закрыв уши, или раскачивался, или ходил взад-вперёд. Родители бегали то в полицию, то в морг, то ещё куда-то, то ещё к кому-то. И всё это с рыданиями, стенаниями, заламыванием рук.
Ещё пару недель я отходил – постоянно болела голова, словно она стала чужая, только сознание было моим. В это время я старался уйти из дома – их причитания переходящие в крики и подвывания сводили меня с ума. И это безумное повторение. Пойти из одной комнаты в другую, из другой в третью, повторить маршрут, ещё и ещё; держать руку на уровне груди, трясти её в особенном ритме, медленно и в тоже время нервно; и шепот, иногда смешно срывающийся на одиночный звонкий вопль, постоянный шепот с постоянным набором словом, в котором изменялся только порядок: на кого ты меня покинула - несчастье какое, несчастье – да что же это такое – бедная, бедная моя – какое горе – зачем, Боже, ты её прибрал – это что же такое – моя бедная, бедная – какое несчастье…
Я был ещё слишком слаб и духом, и телом, но уже тогда неосознанно почувствовал отвращение к ним.
До случившегося нельзя было сказать, что наша семья несчастна. Денег всегда не хватало, но мы имели неплохой дом и могли свободно удовлетворять основные потребности. Брань с их стороны и обиды с нашей были частыми гостьями, но обычно быстро забывались. Непонимание, тоска, страх существовали неизменно, но они не имели своего значения. Было много радостных моментов и периоды подъёма, когда казалось что что-то изменяется в наших отношениях. Грейс всегда меня защищала, и я всегда защищал её, беззаботное веселье мы делили друг с другом, уныние провожали вместе.
Теперь я остался один.
Она ушла.
А они – нет.
Они начали ходить «добиваться справедливости». Оббивали пороги всех, кто по их мнению имел отношение к расследованию дела или мог «повлиять».
Сестра, мне так плохо без тебя.
Я представляю твою боль, ужас, надежду на спасение одновременно с принятием неизбежного.
Ещё хуже.
Оказалось, что мне некуда деваться. У меня нет друга, которому можно было бы сказать: «Ты не против, если я заночую у тебя?»
Нет родственников, к которым можно напроситься пожить, или просто проводить у них пару часов в день.
Я прихожу в дом, где нет тебя, но есть они. Я не виню их в твоей гибели или в том, что они не смогли стать близкими для нас.
Есть кое-что другое.
Хоть меня и не интересовало кто твой убийца, я выяснил, где живёт тот парень, и начал следить за ним. Докапывался до прошлого, ненавязчиво заводил разговор со знающими его людьми, пытался понять, что он за человек.
Но мне не нужно было возмездие, а им оно было необходимо.
Я могу понять и оправдать убийство, хотя это далеко не прощение. Если бы я оказался рядом с ней в тот вечер, смог прийти на помощь, то безусловно он не ушёл бы от меня. Но чего нет, того нет. Ярость быстро ушла, оставив за собой досаду и тревогу.
А ещё – отвращение.
Они вздумали обратиться в прессу: «Гласность, вот что нам нужно. Полиция не пошевельнётся, пока мы не примем меры, и его сволочной папаша опять прикроет своего ублюдка, даже если он вырежет всех девушек города». Это ещё самое мягкое и приемлемое, что они говорили. В основном их лексикон состоял из «сволочь, ублюдок, маньяк, это ему с рук не сойдёт» и «несчастная, ангел наш, солнце, как мы без тебя». С трепетом произносились «Бог, справедливость». Представляешь, какая-то местная газета даже напечатала слезливую статью о несчастных родителях и несовершенствах законодательства.
А потом он пропал. Совсем. Нашего отца пару раз вызывали на допрос, но в общем все быстро сошлись во мнении пропал – значит виновен, сбежал.
Я редко бываю на твоей могиле, прости. Как-то трудно представить, что ты лежишь там, глубоко в земле, в этой дурацкой одежде. Знаю, она ужасна – но они и слышать ничего не хотели. Кошмарные, неподъёмные букеты и пышные похороны – оказывается, вот это ждало тебя в конце. Сколько лет они ещё будут наслаждаться своей ролью, получать экстаз от собственных мучений? Вряд ли их душонки имеют представление о настоящих, неподдельных чувствах – всех оттенках тоски, изолированности, бессвязности предметов и явлений, униженности, истощения.
Надо заканчивать с этим, я становлюсь патетичен. Ещё немного и рухну на колени, заламывая руки. Стоит оборвать связи и переехать, хоть в самую крохотную и непритязательную квартиру, найти работу, забыть о том, как тебя растоптали.
