Валерий Хайрюзов
Точка возврата (сборник)
ООО «Издательство «Вече», 2014
Элвис Пресли
Он сидел на стуле, кутаясь в желтую мохнатую кофту, и, улыбаясь, смотрел, как я мою пол. Лицо у парня было черное, широкое, губы толстые, вывернутые наружу, волосы острижены налысо. Время от времени, показывая белки глаз, он косил в сторону канцелярии, и я, злясь на его улыбку, думал: надо обязательно написать домой, что среди курсантов есть негры и что им здесь жутко холодно.
В летном училище я находился третий день, но уже успел схлопотать несколько нарядов вне очереди. Наш старшина Антон Умрихин попал в училище с флота и, видимо, желая показать вчерашним десятиклассникам настоящую службу, стал требовать, чтобы после команды «Подъем» мы за одну минуту одевались и становились в строй. Меня раздражала его ходульная, на прямых ногах, походка, его, как мне казалось, показное умение с шиком отдавать вышестоящему начальству честь. И говорил он так, будто мы были его собственностью. Вообще, подавать команду на подъем должен был дневальный, но старшина взял эту обязанность на себя, собственноручно включал свет и во всю мощь ревел:
– Па-а-адъе-ем!
Досматривая еще сладкие домашние сны, я ошалел от этого дурного рыка, всеобщей толкотни. Еще не проснувшись, начал суетиться, схватил чужие брюки, а после и вовсе потерял свой взвод.
Нет, не так я представлял себе учебу! Когда ехал в Бугуруслан, голова плавилась от счастья: мне казалось, попал в небожители. А тут на тебе – мой пол. Тоска, хоть на стену лезь. Все вокруг командуют: то нельзя, туда не ступи, молчи и поворачивайся, как оловянный солдатик. Чуть что, кричат: отчислим! И пожаловаться некому. Все мое существо протестовало: я ехал учиться летать, а не возить по грязи тряпкой.
Длина коридора была сорок девять шагов, и через час я его знал лучше своего лица. Был он покрыт коричневым линолеумом, но это нисколько не облегчало работу. Стоял конец августа, каждый день шли дожди, дорожки в училище были посыпаны песчаной глиной, и у меня сложилось впечатление, что глину привезли и рассыпали специально для наказания. Она была везде, куда ступала нога курсанта: на ступеньках лестниц, в коридоре, казарме.
Закончив работу, я, как это и положено, доложил старшине. Он вышел в коридор и к первому наряду добавил еще – линолеум подсох и стал напоминать застывшую песчаную бурю.
Когда старшина исчез с горизонта, парень, оглянувшись, быстро подошел ко мне, молча взял тряпку, намочил ее, расстелил на полу и не отрывая, потянул на себя. Получилось ровно, без желтых полос. Темнокожий показал, как без особых усилий можно выйти из этой ситуации. Я понял: не надо ждать, когда линолеум подсохнет, а доложить, когда он еще мокрый. Сбегав за чистой водой, я принялся шлифовать тряпкой коридор. Но отрапортовать не успел: после строевых занятий с улицы пришел взвод, протопал мимо меня, и все пришлось начинать сначала.
Вечером я неожиданно обнаружил парня в нашей комнате. Он стоял в окружении смеющихся курсантов и растерянно оглядывался по сторонам.
– Уонабабона, этолет-чиц-кие ша-ро-ва-ры! – размахивая перед ним огромными форменными штанами, по слогам разъясняли они. – Как видишь, сшиты на индийского слона. Приедешь к себе в Африку, будешь как запорожский казак. Ну а если станет жарко – снимешь. Мы попросим старшину, он тебе набедренную повязку с кантами выдаст.
– Да он ни бельмеса не понимает, – предположил кто-то.
– Хватит травить баланду, – громыхнул от двери голос Умрихина. – Чтоб через пять минут были в койках!
Кровати в казарме были двухъярусные, и темнокожего поселили надо мной. Он аккуратно сложил на тумбочку выданную форму и, повернувшись ко мне, тихим, каким-то облегченным голосом на чистом русском языке сказал:
– Наконец-то добрался. Ну что, полотер, будем соседями. Ты откуда приехал?
Ответил я не сразу. Нет, меня не смутило знание нашего языка. Говорили, наших разведчиков еще и не так натаскивают. Я был под впечатлением только что слышанного разговора, который вроде бы подтверждал: с нами будет учиться иностранец. Конечно, мне не понравилось, что он обозвал меня полотером. Но ответно грубить не хотелось, еще нарвешься на международный скандал. А там уже нарядами вне очереди не отделаешься. Как с ними себя вести, я не знал, но мысленно продолжил письмо домой: тот самый негр, которого зовут Уона бабона, будет спать надо мной. Я начал размышлять, что сказать: из Сибири или с Байкала? Откуда им там, в Африке, знать про наши города.
– Из Иркутска.
– Ой, земеля! – свистящим шепотом воскликнул парень. – А я с Колымских золотых приисков.
«Решил прикинуться нашим! – мелькнуло у меня в голове. – Шутник. Язык можно выучить, но кожу-то не пересадишь. Тоже мне, земляк нашелся! От Иркутска до Колымы тысячи километров. Прокол, да еще какой! Нет, здесь что-то не так».
– Мать у меня была якутка, отец – цыган, – словно прочитав мои мысли, шутливо и вместе с тем грустно сказал сосед. – Получился Тимофей Шмыгин – сын севера. У нас зимой морозы под шестьдесят, а летом жара под сорок. Перепад сто градусов, не только почернеешь – посинеешь. Ну что, коллега, с низких начнем осваивать новые, более приятные высоты.
Одним махом Шмыгин взлетел на второй этаж. Металлическая сетка провисла под ним кулем, затем, поскрипывая, начала раскачиваться: сосед выбирал удобную позу. Старшина выключил свет, и мне вдруг показалось: сверху, через край, свесился круглый с двумя дырками темный котелок.
– Тебя за что наказали?
– Утром опоздал на построение, – шепотом ответил я. – Штаны перепутал.
– Ты, земеля, меня держись – не пропадешь, – просвистела голова. – Шмыгина от Чукотки до Колымы каждая собака знает. Можешь называть меня Тимохой.
– А я думал: Уоной бабоной.
– Хочу заметить, дураки есть везде, даже среди летчиков.
– Разговорчики. Захотелось в наряд?! – подал голос Умрихин.
– Ну вот, далеко ходить не надо, – выждав секунду, шепнул сосед. – Недаром говорят: «Бог создал отбой и тишину, а черт – подъем и старшину».
Шмыгин спрятал голову и затих. А я, вновь оставшись наедине со своими грустными мыслями, смотрел в серое полукруглое окно. Кто-то из курсантов говорил: училище располагалось в бывшем женском монастыре. Казармы размещались в переоборудованных кельях, где раньше жили монахини. «Когда-то новый день здесь начинался с молитвы и заканчивался ею, – думал я. – А сейчас ревом. И так три года, каждый день».
Утром я проснулся от легкого толчка. Открыв глаза, в полутьме увидел одетого соседа, он протягивал мне брюки.
– Надевай, – шепотом сказал он. – А потом под одеяло и жди команду. Через пять минут подъем.
Я натянул брюки, носки и вновь забрался под одеяло. Когда прозвучала команда «Подъем» и загорелся свет, мы пулей выскочили на построение.
Но провести старшину не удалось. Умрихин вкатил нам с Тимохой по наряду и, вспомнив сказанную вечером шмыгинскую присказку о черте и Боге, предупредил: еще одно замечание – и он напишет рапорт на отчисление. Мы сделали для себя вывод: акустика в монастыре отменная.
Вечером нас старшина отправил прибираться в умывальниках и туалете. И только тогда я окончательно успокоился: Шмыгин – не иностранец.
Ничто не сближает так людей, как общая беда и совместная работа. С возложенным на нас заданием мы управились быстро, постарались сделать все на совесть. Но возвращаться в казарму не торопились. После ужина наш взвод отправляли на кухню чистить картошку для всего училища. Присев на корточки, Шмыгин доводил вмурованные в цемент унитазы до первобытного блеска и рассказывал о себе.
Был Тимка старше меня на три года. Родители у него умерли рано, и он с детства скитался по северным интернатам и детским домам. Часто сбегал на волю, его возвращали. Все же, окончив школу, он поутих, перебрался в Якутск и устроился разнорабочим в аэропорт.
– Я ведь кем только не пробовал работать: грузчиком, мотористом! А потом пристроился артистом в оркестре, – улыбаясь, говорил он. – В ресторане услаждал народ, пел, танцевал. Мне на тощую грудь кидали. Этим летом замаячила армия. Но я решил: пойду в летчики. Мужская профессия – не лакейская. На севере летунов уважают. Там говорят: летчик просит, надо дать, техник может подождать. Вот закрою глаза и представляю: дадут нам отпуск, я прилечу домой в форме – и в клуб. Попрошу своих ребят из джаза в честь моего прибытия сыграть танго. И валиком-кандибобером пойду по залу.
Шмыгин решил показать, как он это сделает, соскочил на пол и, пританцовывая, двинулся по туалету, подпевая себе на ходу:
В саду под гроздью зреющего манго Танцуем мы вдвоем ночное танго. Мулатка тает от любви, как шоколадка, В моем объятии посапывая сладко…
