Генри Филдинг - Амелия

Выполнен по памяти восемь лет спустя после смерти писателя для предпринятого А. Мерфи первого издания собраний сочинений Филдинга.

Сэр, цель этой книги – искреннее содействие добродетели и разоблачение наиболее вопиющих зол, как общественных, так и частных, поразивших ныне нашу страну; однако, насколько мне помнится, в моем труде едва ли возможно отыскать хоть один сатирический выпад, направленный против какого-либо определенного лица.

Кому же и быть покровителем такой попытки как не лучшему из смертных. С этим, я полагаю, охотно согласится каждый; да и вряд ли, мне думается, мнение публики будет менее единодушным относительно того, кто более всего заслуживает такого титула. Ведь если на письме вместо адреса указать DeturOptimo,[2] лишь очень немногие сочли бы необходимыми еще какие-то разъяснения.

Не стану обременять Ваше внимание предисловием к моей книге, равно как и попытками отвести всякого рода критические замечания, которые могут быть по ее поводу высказаны. Если благожелательный читатель будет растроган, он, испытав столь отрадное чувство, легко извинит многочисленные изъяны; что же до читателей иного толка, то чем больше погрешностей им удастся обнаружить, тем, я убежден, большее удовлетворение это им доставит.

Не стану также прибегать к отвратительной манере, столь свойственной авторам посвящений. Я не преследую в этом послании их обычной цели,[3] а посему мне нет надобности заимствовать их язык. Да будет как можно более далек тот час, когда ужаснейшее несчастье предоставит любому перу возможность нарисовать Ваш портрет правдиво и нелицеприятно, не возбуждая в завистливых умах подозрений в лести. Итак, я отложу эту задачу до того дня (если уж мне суждена будет печальная участь дожить до него), когда каждый добропорядочный человек заплаmum слезой за удовлетворение своего любопытства, – словом, до того дня, о котором и сейчас, я полагаю, едва ли хоть одна добрая душа на свете способна помыслить безразлично.

Примите же сей скромный знак той любви, благодарности и уважения, которые всегда будет почитать для себя величайшей честью бесконечно Вам, сэр, обязанный нижайший и покорнейший слуга

Предметом нижеследующей истории будут всякого рода испытания, которые пришлось претерпеть весьма достойной супружеской паре уже после того, как она соединилась брачными узами. Выпавшие на ее долю невзгоды были подчас настолько мучительными, а вызвавшие их обстоятельства до того из ряда вон выходящими, что, казалось, для этого требовалась не только необычайная враждебность, но и изобретательность, которые невежество всегда приписывало Фортуне, хотя в самом ли деле сия особа приложила к этому руку и существует ли вообще на свете подобная особа, – это вопрос, на который я никоим образом не берусь ответить утвердительно. Говоря начистоту, после многих зрелых размышлений я склонен подозревать, что во все времена общий глас несправедливо осуждал Фортуну и слишком часто винил ее в проступках, к которым она не имела ни малейшего касательства. Я нередко задаюсь вопросом: нельзя ли объяснить естественными причинами процветание мошенников, злоключения глупцов, да и все те беды, которые навлекают на себя люди здравомыслящие, когда, не внемля голосу благоразумия, слепо отдаются господствующей в их душе страсти, – одним словом, стоит ли, как водится, безосновательно приписывать все обыкновенные события вмешательству Фортуны, столь же нелепо обвиняя ее в неудачах, как клянет плохой игрок в шахматы свое невезение.

Однако люди не только возводят подчас на это вымышленное существо напраслину; равным образом они склонны, желая загладить свою неправоту, воздавать Фортуне почести, столь же мало ею заслуженные. Уметь исправить пагубные последствия неблагоразумного поведения и, мужественно противостоя невзгодам, преодолеть их – вот одна из достойнейших целей мудрости и добродетели. Следовательно, называть такого человека баловнем Фортуны так же нелепо, как называть баловнем Фортуны скульптора, изваявшего Венеру, или поэта, написавшего «Илиаду».

Жизнь по праву можно с таким же основанием назвать искусством, как и всякое другое, а посему рассматривать важные жизненные события как цепь простых случайностей столь же ошибочно, как не видеть связи между отдельными частями прекрасной статуи или возвышенной поэмы. Критики в подобных случаях не довольствуются лишь созерцанием какого-нибудь великого творения, но пытаются также выяснить, почему и как оно таким получилось. Лишь тщательно изучив все, что шаг за шагом способствует совершенствованию каждого образца, мы действительно начинаем постигать ту науку, согласно которой сей образец был создан. Поскольку истории, подобные нижеследующей, вполне уместно назвать образцами ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ЖИЗНИ, то, следовательно, внимательно приглядываясь к некоторым происшествиям, приводящим к катастрофе или к благополучному завершению, а также к ничтожным причинам, коими эти происшествия были вызваны, мы наилучшим образом постигнем самое полезное из всех искусств, которое я называю ИСКУССТВОМ ЖИЗНИ.

Первого апреля… года стражники[6] одного из приходов (а какого именно, мне неведомо), расположенного в пределах вольностей Вестминстера,[7] привели несколько человек, задержанных прошедшей ночью, к Джонатану Трэшеру, эсквайру, одному из тамошних мировых судей.[8]

Однако, читатель, рассказ о том, как проходил допрос этих преступников, мы предварим согласно нашему обычаю размышлениями о кое-каких материях, с которыми тебе, возможно, будет небесполезно познакомиться.

Многими, я полагаю, точно так же, как и прославленным автором трех писем,[9] было подмечено, что ни одно из человеческих установлений не может быть совершенно безупречным. К такому умозаключению этот писатель, видимо, пришел, обнаружив по меньшей мере отдельные изъяны в государственном устройстве даже нашего столь благоуправляемого отечества. И уж коль скоро возможны какие-то изъяны в государственном устройстве, с которым, как еще много лет тому назад уверял нас милорд Кок,[10] «не могла бы сравниться мудрость всех мудрецов, соберись они однажды все вместе», и которое еще задолго до этого несколько мудрейших наших соотечественников, собравшихся вместе, объявили слишком совершенным, чтобы в нем можно было изменить хоть какую-нибудь частность, и которое, тем не менее, с тех пор беспрерывно исправляло великое множество вышеназванных мудрецов, так вот, говорю я, если даже такое государственное устройство и то, стало быть, несовершенно, в таком случае нам, я полагаю, дозволено будет усомниться в существовании такого безупречного образца среди всех человеческих установлений вообще.

На это, возможно, возразят, что незначительные погрешности, которые я намерен привести в качестве доказательства, заключены не в законах, а в плохом их соблюдении, однако позволю себе заметить, что последнее представляется мне столь же нелепым, как если сказать о каком-нибудь механизме, что изготовлен то он превосходно, но вот только не в состоянии выполнять то, для чего предназначен. В благоуправляемом государстве хорошие законы должны соблюдаться; во всяком случае, если та же самая законодательная власть, которая устанавливает эти законы, не обеспечивает их соблюдения, то это равносильно тому, как если бы Грэм[11] самым тщательным образом изготовил все детали часов, но собрал бы их так, что часы не могли бы идти. Вот в таком случае мы несомненно имели бы основание сказать, что в самом устройстве часового механизма имеется небольшой изъян.

Нетрудно догадаться, что Грэм очень скоро обнаружил бы погрешность и легко ее устранил. И заключаться она, конечно, могла бы только в неправильном расположении частей.

У меня, читатель, есть еще один пример, который, возможно, проиллюстрирует мою мысль еще более ясно. Вообрази же себе семейство, главе которого вздумалось бы распорядиться своими слугами следующим образом: а именно – если бы дворецкого он усадил на козлы своей кареты, управляющего имением поставил на запятки, кучера назначил дворецким, а лакею доверил бы управление поместьем, да и способностями прочих слуг воспользовался столь же несуразно; нетрудно представить, каким посмешищем выглядело бы в глазах окружающих подобное семейство.