Александр Дюма
Семейство Борджа
(1492–1507)
8 апреля 1492 года в одной из спален палаццо Карреджи близ Флоренции у постели умирающего собрались трое.
В изножии одра смерти, прикрывая лицо золотым парчовым пологом, чтобы скрыть слезы, сидел Эрмолао Барбаро, [1] автор трактата «О безбрачии» и «Записок о Плинии», который, будучи в прошлом году в Риме в качестве посла Флорентийской республики, был назначен указом папы Иннокентия VIII патриархом Аквилейским.
Второй, стоявший на коленях и державший руку умирающего, был Анджело Полициано, [2] Катулл XV века, литератор блистательного и почти античного ума, стихи которого можно было принять за сочинения поэта времен Августа.
И наконец, прислонившись к витому столбику изголовья и с грустью следя за признаками угасания на лице больного, стоял прославленный Пико делла Мирандола [3] – человек, который в двадцатилетнем возрасте разговаривал на двадцати двух языках и вызвался ответить на семьсот вопросов двадцати самых образованных людей в мире, если бы таковых удалось собрать во Флоренции.
Что же до умирающего, то это был Лоренцо Великолепный: [4] подхватив в начале года жесточайшую лихорадку, усугубленную наследственной подагрой, и видя, что питье из растворенного жемчуга, которым пользовал его шарлатан Леони ди Сполето – вероятно, он приготовлял лекарство, руководствуясь богатством больного, а не его потребностями, – видя, что питье это не помогает, Лоренцо понял, что пора ему проститься с нежными женщинами, сладкогласными поэтами и пышными дворцами, и велел привести к нему доминиканца Джироламо Франческо Савонаролу, [5] чтобы испросить у него отпущение грехов, кои у человека менее высокопоставленного были бы, пожалуй, расценены как преступления.
Впрочем, любострастный узурпатор не без внутреннего страха, против которого были бессильны хвалы его друзей, ожидал этого неистового и сурового проповедника, чьи слова потрясали всю Флоренцию и на чье прощение для будущей загробной жизни надеялся теперь Лоренцо Великолепный. Савонарола был одним из тех несгибаемых людей, которые, подобно статуе Командора, стучатся в разгар пиршеств и оргий в двери к сластолюбцам, напоминая, что пора уже подумать о небесах. Родившийся в Ферраре, куда его семейство, одно из самых знаменитых в Падуе, было призвано маркизом Никколо д’Эсте, он в возрасте двадцати трех лет по настоятельному велению сердца убежал из родительского дома и удалился в монастырь доминиканцев во Флоренции. Там настоятель поручил ему учить монахов философии, и молодой послушник был вынужден, прежде всего, бороться со своим физическим недостатком – слабым, скрипучим голосом и невнятным произношением, а также с постоянным упадком сил, проистекавшим от слишком сурового умерщвления плоти.
С той поры Савонарола приговорил себя к почти полному уединению и исчез в недрах монастыря, словно могильная плита уже опустилась над ним. Проводя все время на коленях, в молитвах перед деревянным распятием, воспламеняемый постоянными бдениями и покаяниями, он вскоре от созерцательности перешел в состояние экстаза и начал чувствовать в себе тайную и пророческую силу, призывающую его проповедовать реформацию церкви.
Реформация Савонаролы, с которой он опередил Лютера лет на двадцать пять, была более мягкой: он с почтением относился к существующему порядку вещей и нападал лишь на людей; его целью было изменить догматы человеческой морали, а не божественную веру. Он действовал не рассудочно, как немецкий монах, а лишь по наитию. Логика у него всегда уступала место вдохновению, и сам он был не богослов, но пророк.
Он склонял голову перед авторитетом церкви, обрушиваясь на светскую власть. Религия и свобода представлялись ему одинаково чистыми святынями, поэтому для него преступником был и Лоренцо – поскольку пытался поработить первую, а папа Иннокентий XIII – поскольку оскорблял вторую. В результате, пока Лоренцо жил в богатстве, довольстве и великолепии, Савонарола ни разу не соизволил, хотя такой случай представлялся ему неоднократно, почтить своим присутствием человека, стоящего у власти, по его мнению, незаконно. Но когда Лоренцо позвал его, находясь на смертном одре, это было другое дело. Суровый проповедник тут же пустился в путь, босой и с непокрытой головой, надеясь не только спасти душу умирающего, но и вернуть республике свободу.
Как мы уже говорили, Лоренцо ожидал Савонаролу с нетерпением и тревогой, и когда в коридоре заслышались шаги доминиканца, лицо умирающего покрылось смертельной бледностью, и, приподнявшись на локте, он жестом попросил троих друзей удалиться. Едва они скрылись за дверью, как занавес, закрывающий другую дверь, раздвинулся, и на пороге вырос монах, бледный, неподвижный, мрачный. Завидя этого неумолимого, как каменная статуя, человека, Лоренцо Медичи упал на подушки и издал глубокий вздох, словно последний в жизни.
Словно желая убедиться, что он с умирающим один на один, монах окинул спальню взглядом, после чего медленно и торжественно прошествовал к ложу. Лоренцо с ужасом следил за ним и, когда тот приблизился, вскричал:
– Я великий грешник, отец мой!
– Милосердие Господне не имеет границ, а мне дана над тобою божественная власть, – ответил монах.
– Так вы считаете, что Господь простит мои грехи? – воскликнул умирающий, к которому при столь неожиданных словах монаха вернулась надежда.
– Господь простит тебе твои грехи и преступления, – отозвался Савонарола. – Господь простит тебе грехи – твои суетные радости, прелюбодейственные наслаждения, непристойные празднества. Господь простит тебе твои преступления – две тысячи флоринов, которые ты обещал за голову Дьетисальви, Нероне Неджи, Анджело Антинори, Никколо Содерини, равно как вдвое большую сумму, обещанную тому, кто приведет тебе их живыми; Господь простит, что ты отправил либо на эшафот, либо на виселицу сына Папи Орланди, Франческо ди Бризигеллу, Бернардо Нарди, Якопо Фрескобальди, Аморетто Бальдовинетти, Пьетро Бальдуччи, Бернардо ди Баудино, Франческо Фрескобальди и еще человек триста не столь благородного происхождения, как те, но не менее любимых во Флоренции.
Савонарола медленно произносил эти имена, глядя на умирающего, и тот всякий раз вздрагивал: память не подводила монаха. Когда тот умолк, Лоренцо с оттенком сомнения переспросил:
– Вы полагаете, отец мой, что Господь простит мне все – и грехи и преступления?
– Все, – ответил Савонарола, – но только при трех условиях.
– Каких же? – спросил умирающий.
– Во-первых, ты должен во всем положиться на могущество и милосердие Господне, – проговорил Савонарола.
– Отец мой, – с живостью отозвался Лоренцо, – я всем сердцем уповаю на Господа.
– Во-вторых, – продолжал монах, – ты должен отдать назад неправедно отобранную у других собственность.
– Но достанет ли мне времени, отец мой? – спросил умирающий.
– Господь тебе его предоставит, – ответил Савонарола.
Лоренцо прикрыл глаза, несколько мгновений размышлял, после чего ответил:
– Я сделаю это, отец мой.
– И в-третьих, – продолжал Савонарола, – ты должен вернуть республике ее былые независимость и свободу.
Судорожным движением Лоренцо сел в постели, всматриваясь в глаза монаха: правильно ли он его понял? Савонарола слово в слово повторил только что сказанное.
– Нет! Никогда! – упав на подушки, вскричал Лоренцо и покачал головой. – Никогда!
Не произнеся ни слова, монах повернулся к двери.
– Отец мой! Отец мой! – воскликнул умирающий. – Не оставляйте меня, сжальтесь!
– Это ты сжалься над Флоренцией, – отвечал Савонарола.
