– Для первого фокуса, – говорил Альфред, – мне нужны фунт масла, два банана и аквариум. Простите, на минутку отлучусь.
Он отлучился, и тут пришел Джордж.
* * *
В нем не было той спокойной твердости, которая пленила меня в Альфреде. Он трепетал, как новичок на сцене. Ноги тряслись, кадык дергался, словно им кто-то управлял. Напоминал мой племянник и оратора на банкете, который внезапно забыл ирландский анекдот.
Я его не винил, поскольку сержант Бришу вынул наручники, подышал на них и обтер их рукавом, а Шнелленхаммер смотрел тем взглядом, от которого его служащие убегали подкрепиться солодовым молоком. Было в этом взгляде грозное спокойствие вулкана перед извержением или квартирной хозяйки перед скандалом. Магнат явственно сдерживался, решив поиздеваться сперва над моим несчастным родичем. Когда Джордж пролепетал: «А…альфред Муллинер», – я не увидел на лицах сержанта и магната того недоверия, на которое постоянно сетуют театральные критики.
– Здравствуйте, – сказал Шнелленхаммер. – Какая погода!
– Д-да, мссс Шлннхымр…
– К урожаю.
– З-золотые слова, мсср…
– А вот продавцам зонтиков – убыток.
– К…как в-верно, мсссс…
– Что ж, идите к нам. Если не ошибаюсь, Альфред Муллинер?
– Д-д-ды…
– Ложь! – вскричал Шнелленхаммер, сбрасывая маску. – Альфред он, ха-ха! Вы Джордж Муллинер, и вас будут судить за убийство. Вызовите полицейских, – приказал он сержанту.
– Я полицейский, – сухо заметил Бришу.
– Ах ты, забыл! Тогда арестуйте его.
– Сию минуту.
Сержант направился к Джорджу, но наручников надеть не успел. Как ни занят я был происходящим, я заметил, что человек средних лет, весь в бинтах, шел по набережной. В эту минуту он остановился и сказал Шнелленхаммеру:
– Привет, Джекки.
Собственная мать не узнала бы его, но мать – не магнат.
– Сэм! – вскричал он. – А, ч-черт! Я думал, ты в больнице.
– Выпустили.
– Ты прямо Тутанхамон!
– Хорош бы ты был на моем месте. Газеты читал?
– Еще бы. Сенсация!
– А что! Но я не в обиде, нет, не в обиде. Вся жизнь прошла передо мной…
– Что ж тут хорошего?
– Да, ничего, но…
– Сэм, мы его схватили!
– Где же он?
– А вот. Рядом с сержантом.
Джордж приподнял голову.
– Вы! – вскрикнул Глутц.
– Да, это он, Джордж Муллинер, – отвечал Шнелленхаммер. – Служил у меня, но я его, конечно, выгнал. Берите его, сержант.
Каждый бинт заволновался, как рожь на ветру, и Сэм страшно закричал:
– Через мой труп! Он меня спас!
– Что?!
– То. Этот гад меня совсем добил, а тут скачет он и раздраконивает гада. Счастлив знакомству, мистер Муллинер. Кажется, Джекки вас выгнал. Что ж, идите ко мне. Жалованье – любое. Будете, скажем так, вице-президентом в ранге деверя. Назначаю вне очереди.
Я вышел вперед. Джордж еще не обрел дара речи.
– Минуточку, мистер Глутц, – сказал я.
– Кто вы такой?
– Агент Джорджа. Меня волнует одно – не мала ли награда? Все-таки, он спас вам жизнь.
Мистер Глутц растрогался. Из бинтов вытекла слеза.
– Вы правы, – согласился он, – пусть будет в ранге зятя. А теперь закусим. И вы, и вы, – обратился он ко мне.
Так мы и двинулись – Глутц, потом я, потом ошарашенный Джордж. Краем глаза я увидел, что на палубу выходит Альфред с маслом и бананами. Он явственно опечалился, вероятно – потому, что не мог поставить аквариум.
© Перевод. Н.Л. Трауберг, наследники, 2011.
Ланселот Бингли, входящий в моду художник, обручился с поэтессой по имени Гледис Уэзерби, которая, кроме таланта, обладала прекрасной фигурой, прелестным личиком и глазами, напоминавшими Средиземное море в хорошую погоду. Обручившись, он решил, что незачем откладывать свадьбу, и сказал об этом невесте, когда они ели poulet roti au cresson [26] в «Мятом нарциссе», известном своей духовностью.
– Знаешь, – заметил он, – если ты не слишком занята на этой неделе, пойдем-ка в регистратуру и все проделаем. Я слышал, там люди шустрые, раз – и готово. Займет минут десять, зато можно будет больше об этом не думать.
Как ни странно, Гледис не всплеснула ручками и не сказала: «Какой ты умный!», а покачала головой.
– Не так все просто.
– А в чем дело?
– Понимаешь, дядя Франсис…
– Чей это дядя?
– Мой.
– Не знал, что у тебя есть дядя.
– Есть. Мамин брат, полковник Пэшли-Дрейк. Наверное, ты о нем слышал.
– Нет. От меня все скрывают.
– Он очень известный охотник на крупную дичь.
Ланселот помрачнел. Он не любил таких охотников. Если бы ему довелось встретить вапити или гну, он предложил бы им сандвич, и самая мысль о том, чтобы убивать их, была ему противна.
– Хорошо, что мы не встречались, – сказал жених. – Он бы мне не понравился.
– А вот маме он нравился. Она его очень уважала и оставила ему кучу денег. Они перейдут ко мне, когда я выйду замуж.
– Замечательно!
– Да нет, не очень. Он мне их даст, если жених понравится ему. А ты – не в его вкусе.
– Почему?
– Ты художник.
– Что тут плохого?
– Дядя считает, что они или кутят в мастерской, или пишут голых иностранок, лежащих на леопардовой шкуре.
– Дурак он, твой дядя.
– Это верно. Но деньги – у него.
– Ты думаешь, он их не даст?
– Ни за что.
– Ничего, обойдемся, – сказал Ланселот, у которого был неплохой капиталец.
Гледис покачала головой. Ему показалась, что она только это и делает.
– Нет, – возразила она. – Я не хочу подлизываться к мужу ради каждой шляпки. Мои замужние подруги говорят, что они плачут-заливаются, пока он уступит. Я бы так не могла. Гордость не позволяет.
Ланселот пылко спорил с ней и над poulet roti, и позже, над кофе, но тщетно. Мрачно проводив ее, он как следует напился, гадая при этом, что же делать. Он пытался убедить себя, что слова ее – причуда, каприз, но не утешился. Кто-кто, а он знал, что причуды у нее железные.
Утром, с похмелья, он мог думать только о соде, но когда животворящий напиток сделал свое дело, он все равно не обрел прежней беспечности. В тоске и отчаянии сидел он перед мольбертом, не в силах взяться за кисть. Если бы голая иностранка заглянула к нему, чтобы заказать свой портрет, он бы послал ее, куда следует. С горя он, как всегда, взял укулеле, проложил дорогу через «Там, над радугой» и подступил к «Старику-реке», как вдруг дверь отворилась, и вошла Гледис. Глаза ее горели, и он с первого взгляда уподобил их звездам.
– Отложи своего Страдивари, – воскликнула она, – и слушай! Сейчас ты запляшешь как гурия. Угадай, что пришло сегодня по почте. Хорошо, скажу. Письмо от дяди.
Ланселот не понял, чему тут радоваться.
– Да? – откликнулся он, не разделяя ее восторгов.
– Знаешь, о чем он просит? – продолжала она. – Найти художника, чтобы тот написал его портрет для Охотничьего клуба. Вот и пиши.
Ланселот заморгал, все еще не радуясь. Голова заболела снова, и ему казалось, что писать охотника с ружьем и в шлеме, попирающего ногой чучело антилопы, не так уж приятно.
– А при чем тут я? – спросил он.
– Ну, как ты не видишь! Вы будете много общаться, и если ты его не очаруешь, значит, я в тебе ошиблась. Недели через две он будет есть из рук. Тогда и скажи о наших планах, а он тебя благословит и вынет чековую книжку. Вопросы есть?
Ланселот очнулся. Разум его работал слабо, но суть этих замыслов уловил.
– Какие вопросы? – воскликнул он. – Ты гений!
– Я знала, что тебе понравится.
– Но…
Дело в том, что Ланселот был исключительно современным и выражал себя в коробках из-под сардин, пустых бутылках, пучке моркови и усопшей кошке, что, взятое вместе, называлось «Париж. Весна». Сможет ли он работать в другой манере?
– А я смогу написать портрет?
– Для этих рыл – сможешь. Они там все подслеповатые. Смотрели в Нижнем Замбези на восходящее солнце.
– Ну что ж, если ты уверена… Как будем действовать?
– Дядя живет в Сассексе. Езжай туда завтра со всеми своими кистями. А я ему сегодня позвоню. Значит, Сассекс, Биттлтон.
Ланселоту пришла еще одна мысль.
– Как у него с едой? Эти охотники, наверное, питаются пеммиканом и маисом.
– Может быть, но не дядя. У него замечательная кухарка. Каждое блюдо – поэма.
– Это хорошо, – обрадовался художник. Как и его коллеги, он обходился ветчиной и консервами, но мог оценить хорошую кухню и, сидя в «Мятом нарциссе», нередко мечтал о том, чтобы poulet была побольше roti. – Когда ехать, завтра?
– Лучше – послезавтра. Просмотришь его книгу «Моя жизнь и приключения в Западной Африке». Он подарил мне ее на Рождество. Я, правда, хотела часики…
– Такова жизнь, – посочувствовал ей Ланселот.
– Именно, такова, – согласилась Гледис. – Ты представляешь, книжка за три пенса! Правда, она больше не стоит. Зайди вечером, возьми.
– Значит, послезавтра?
– Да. Я тебя провожу, приеду на вокзал.
Ожидая, когда поезд двинется, и глядя в окно на невесту, Ланселот думал о том, как он ее любит, и сокрушался о разлуке. Однако ему сразу пришлось узнать, что эта беда – не единственная.
– Да, кстати, мой ангел, – сказала Гледис, – совсем забыла. Дядя не разрешает курить.
