Ну а Дарья была счастлива. Не так уж плохо сироте выйти замуж за красивого воеводу, пусть он и старше на двадцать пять лет. Жизнь обещала ей и любовь, и спокойное будущее. Была у нее и служанка, кметянка Януша, Кася, девица не многим старше Дарьи. Она прислуживала ей много лет, привязалась душой и сильно печалилась, когда догадалась, почему загостился Друцкой-Горский. «Поедешь со мной?» — спросила Дарья незадолго перед отъездом. И по тому, как вспыхнули ее глаза, поняла, что только об этом и мечтала последние дни.
Вскоре после приезда в Мстиславль Друцкой-Горский подарил Дарье кобылу-трехлетку с коляской двуколкой. Однако Дарья вдруг отказалась от коляски и попросила седло. Сидела она в седле ловко, скакала легко и, снимая ее с седла, Друцкой-Горский чувствовал, что нежность к этой молодой женщине, не иссякает в душе. Вот только скоро ее прогулки верхом закончились. Лошадь была породистой, но имелся у нее недостаток: была она «босоногой», то есть у нее были тонкие и плоские копыта. Однажды, поранив ногу, она взвилась на дыбы, и Дарья свалилась с лошади, — ничего себе не повредила, но казалась сильно озадаченной. В тот же день она виновато прислонилась к мужу. «Дитя я жду», — произнесла, словно повинилась перед ним. Понимая ее состояние, Григорий осторожно обнял ее. Слава Богу, беду пронесло мимо. В положенный срок Дарья родила здорового мальчика.
Все заботы по уходу и воспитанию мальчика взяла на себя Кася, оттесняя даже Дарью. С еще большим рвением и старанием хлопотала, когда родилась дочь.
Однажды Дарья решила, что надо найти Касе жениха. Она была бы хорошей матерью, а возраст требовал с замужеством поторопиться. На богатого рассчитывать не приходилось, но работал в магистрате конюхом молодой вдовец Гришка. Он охотно женился бы на Касе, если дать приданым кусок хорошей земли. Понятный разговор уже произошел между воеводой и Гришкой. Он побывал в доме Друцкого-Горского, с интересом поглядывал на Каську и она, казалось, благосклонно взирала на него. Но когда Дарья решила поговорить о будущем, Кася неожиданно заявила, что замуж не собирается, а хочет уйти в Могилевский Свято-Никольский монастырь. Желание богоугодное, но Дарья не ожидала такого решения и грустила: не хотела расставаться с Касей, к которой привязалась, как к сестре.
«Когда ты хочешь постричься?» — «Теперь», — ответила Кася. Что ж, она всегда была богомольной, Дарья не раз среди ночи заставала ее на коленях у маленькой иконки Богоматери, которую держала на своем столе. «Подожди до лета», — попросила Дарья.
А летом началась война.
***
Полк шел без обеда, рассчитывали, что в Мстиславле, как и в Рославле, будет приготовлена каша на всех, — шагали дружно и чем ближе к городу, тем веселее. Конечно, сам Трубецкой мог найти возможность поесть — кто осудит немолодого князя? — хотя бы пожевать мака, что поднесли ему купцы в Рославле, или орехов, которых начистил для него полковой поваренок Митька, — нет, он хотел быть заодно с войском. В Хославичах, когда до Мстиславля оставалось тридцать верст, поваренок с горшком каши встал на дороге, но князь его прогнал. Тем более, что увидел: скачет во весь опор навстречу всадник и всадник этот никто иной как его посыльный, что еще с вечера поскакал в Мстиславль — повез грамоту Алексея Михайловича. Грамота была известная, о том, что белорусцам нечего опасаться, пускай откроют город и спокойно ждут гостей. Спешился у самой морды коня Трубецкого, рухнул на колени.
— Не пропустили меня к воеводе, княже! — прокричал, запыхавшись.
Раз за разом кланялся посыльный у копыт княжеского коня, будто истово
бил в церкви поклоны — сильно испуган был вестью, которую привез, и то: плеткой мог получить по спине, хотя и безвинен. Князь никогда долго не думал, как поступить: вспыхнут черные глаза — загорятся даже глубокие глазницы, просвистит трехвостая татарская плетка. И лучше не подавай голос: охнешь — получишь еще раз и два, — сколько его рука захочет. Впрочем, вскрикнешь — получишь то же самое. А если хорошая весть, мог даже сойти с коня, принародно расцеловать посыльного.
— Как вымерли! — продолжал посыльный. — Кто спряталася за городенем, кто ушел из города! Только собаки бегают! Мост подняли... Перелез овраг, кричал, бил в ворота — смеются за городенем, иди в Москву, юрода, кричат...
«Смеются?..» — разом закипело в груди Трубецкого.
Очень хотелось князю полоснуть его плеткой за такую весть, но и показывать гнев нельзя: нет причины, а впереди по земле белорусцев долгий путь. Плеткой он угостил своего коня и помчался вперед, словно и вообще ничего особенного не услышал. Проскакал, опередив головной строй рейтеров на три версты, и остановился: вдруг подступила одышка, словно не на холеном жеребце скакал, а бегом бежал. «Старость», — подумал. Одышка стала возникать в последний год без всякой причины, достаточно было малого волнения, и так же вдруг исчезала. Долго сидел, пригнувшись к луке, но когда показались головные конные желдаки, выпрямился и помчал обратно. Проскакал до самого конца строя. Шли ровно, бодро, сотенные стяги с большим крестом посередине, увидев приближающегося князя, подняли высоко. Сотник Бурьян, взвеселившись душой, что-то крикнул своим боевым холопам, и они тотчас грянули: «Слава!» Особенно хорошо шли стрельцы: пищали с перевязями-берендейками для пороха, сумки для фитиля и пуль, бердыши на спине, сабли или шпаги на боку. Все это радовало и веселило князя.
Долгорукий, Пожарский и Куракин шли со своими полками. Он их позвал, не слезая с коней, коротко обговорили мстиславскую новость. Да и о чем говорить? Мстиславль без помощи королевских войск — шишка на ровном месте, и не заметим как сковырнем.
Возвращался в голову колонны и опять услышал дружное: «Слава!» Музыканты-сиповщики и барабанщики тут же грянули марш. Хорошо начинался поход!
Ратники князя Трубецкого любили. Многие не впервые шли с ним походом, знали, что зря в битву князь не пошлет, обед, хотя бы раз в день, обеспечит. Однако был строг: «А деревень бы не жечь, те деревни вам пригодятся на хлеб и на пристанище; а кто учнет жечь, и тому быть во всяком разорении и в ссылке, а холопу, который сожжет, быть казнену безо всякой пощады». И приказ свой исполнял четко.
До Мстиславля оставалось верст пятнадцать-двадцать.
***
Плотник Никола Белый был хорошо известен на Мстиславщине. И не только потому, что руки золотые, а потому что вперед денег не требовал да и вообще цену не назначал. «Сколько дадите», — говорил. А вот чтобы за стол позвали, это любил, причем всенепременно с крепкой горелкой. Кое-кто и пользовался этим, так напаивали его, что забывал, где он и с кем. Но не позови за стол после работы — топор на плечо и пошел. А назавтра уже не придет, даже если крышу крыл — недокрыл. «Пошли, Никола! Горелки у меня полный глек!» — «Ну и пей, хоть залейся». Хоть танцуй перед ним — не вернется.
Говорили, что топор у него не простой — заговоренный. Жила-была да померла в Мстиславле старуха — всем известная ворожея. Сбил ей Никола топчан, а она и говорит: «Нет у меня никаких грошиков, а есть слово сильное. Хочешь, топор твой заворожу?» — «Давай!» — обрадовался Никола. «А как тебе ворожить, на худое или доброе?» — «Зачем мне худое? — отвечает Никола. — С ним за стол не сядешь, а сядешь — поперхнешься. Ворожи на добро». Она и наворожила. А еще предложила: давай и тебя самого заворожу на добро. Переменился после этого Никола Белый. Прежде на каждый праздник ходил пьяный по городу, бился с хлопцами, а теперь стал спокойный, как поп или монах.
А еще говорили, что топор этот два раза крали у него накануне престольного праздника святого тезки его Николы Угодника: один раз — на Николу Зимнего, другой — Летнего. Сильно переживал хлопец: ого, топор! Пошел помолиться, попросить какой-либо помощи, вернулся домой — вот он, лежит под лавкой. Так же было и во второй раз. Только не под лавкой лежал, а на лавке. Так оно и на самом деле было. Правильно наворожила старуха.
До той ворожбы в помощниках у старых плотников ходил — подай-сбегай-принеси, копай-бей — а тут наперебой стали звать люди. Теперь уже старые плотники его просили: возьми, будем тебе помогать. Молва шла, что особым чином освящен его топор, или и правда заговорен на добро, и жить в доме, срубленным таким топором, будет легко. Особенно молодые хотели, чтобы строил им. Чтобы дети росли здоровыми, чтобы сила не иссякала, чтобы, как говорится, и хотелось, и моглось. Чудесный был топор. К примеру, никак не беременела женка Игната Кривого Настя, а срубил им Николка хлевушек — сразу понесла. Конечно, языкатые бабы шептались, что если б Николка пришел к Насте без топора, то же получилось бы.
Старики тоже хотели новую хатку, пусть и маленькую, хоть бы на одно окошко, чтобы пожить подольше, но где ты времени наберешься на всех? «Хоть порожек в хате мне сделай», — просили иные. «Да что вы? — возражал он. — Как я успею всем?» А тут еще увидел как-то Василиску Рыжую и рот раскрыл, все глядел вслед. Она уже давно скрылась за калиткой, а он все глядел. Раньше видел — ничего, поглядит — и за работу, а тут глянул — и... Бывают, наверно, такие дни, хотя иные говорят — ночи. То есть, если на восходе луны глянешь — пропал.
