Через двадцать минут в Чапультепек прибыл инженер Андраде, муж Ольги и отец ребенка. Вслед за ним прибыли полицейские, сторожа, бабушка, родственники, друзья, а также любопытные, которые словно бы повсюду только и ждут, чтобы случилось нечто из ряда вон выходящее.
Деловые отношения и тесная дружба связывали инженера с генералом Максимино Авила Камачо, братом сеньора президента [243], и в тот период, как вы, конечно, помните, министром путей сообщения и первым лицом в тогдашнем правительстве. Одного телефонного звонка было достаточно, чтобы половина (или около того) полицейских сил была поднята на ноги, парк был закрыт, любопытные выдворены, ученики тореро задержаны и допрошены. Дон Максимино, мир праху его, послал одного из своих адъютантов в мою контору на Пальмас (мне случалось оказывать ему некоторые конфиденциальные услуги самого деликатного свойства, и я имел честь пользоваться его доверием). Я бросил все свои дела и в машине министра выехал в направлении Чапультепека.
Когда я прибыл в парк, было пять часов пополудни. Поиск продолжался. Но все было напрасно: никаких следов.
Полицейские и тайные агенты, как всегда, старались мне помешать в работе. Но адъютант дона Максимино облегчил мне задачу, и я смог засвидетельствовать, что на земле были следы ребенка, но следов человека, который увел его, не было. Поисками руководил управляющий парком. Он заявил, что понятия не имеет ни о каком подземном переходе, и приказал бригаде рабочих раскопать место, на которое указывала сеньора, утверждая, что именно там исчез ее сын. Ничего, кроме позеленевших осколков картечи и безобразных корней, мы там не нашли. Из-за наступившей темноты поиск пришлось отложить до утра. Учеников тореро отправили в полицейскую инспекцию как подозреваемых лиц. Я сопровождал инженера Андраде во время его поездки к супруге, находившейся уже на попечении врачей в частном санатории в Михкоаке. Мне разрешили допросить ее. Я узнал лишь то, о чем говорится в начале этого сообщения.
Теперь я действительно сожалею, что мое раздражение, вызванное глупыми выпадами некоторых газет по моему адресу, помешало мне сохранить вырезки из газет тех дней. Утренние газеты не успели подхватить новость; вечерние дали под нее восемь колонок, оттеснив на задний план военные сообщения. Один сатирический листок, теперь уже исчезнувший, осмелился утверждать, будто Ольга находилась в предосудительных отношениях с обоими учениками тореро. Встречались они в парке Чапультепек, оргии происходили там же. А невинный ребенок (подумайте только!) служил для них ширмой, а когда он понял, в чем тут дело, его пришлось убрать. Эта нелепая клевета успеха не имела: дон Максимино приказал, чтобы клеветник был немедленно уволен и убрался бы куда-нибудь подальше, если не хочет, чтобы в противном случае его вымазали дегтем, обваляли в перьях и провезли по городу на телеге.
Другая газета утверждала, что сеньору загипнотизировали и внушили ей, будто она видела все то, о чем рассказала. Ребенок стал жертвой банды компрачикосов, которые либо станут просить за него выкуп, либо изувечат, чтобы он собирал для них милостыню.
Третья газета, еще более безответственная, смутила своих читателей утверждением, будто бы Рафаэль был похищен сектой, которая поклоняется доиспанским божествам и приносит им человеческие жертвы в пещере в парке Чапультепек, который, как вам известно, считался у ацтеков священной рощей (весьма похожая идея внушалась зрителям фильма с участием Кантинфласа [244] «Знак смерти»).
Так или иначе, но у публики появился повод отвлечься от трудностей военных лет, от нехватки продуктов, от учебных затемнений, от политического недовольства, и она занималась только этим происшествием в течение всех тех недель, пока велось расследование в Чапультепеке.
Каждый человек — это целый мир, каждый думает по-своему и никто ни с кем ни в чем не может прийти к согласию. И представьте себе, что эта темная история даже оказала влияние на исход выборов: с целью преградить дону Максимино дорогу к президентскому креслу (ведь всем было известно о его тайных притязаниях на наследование дону Мануэлю, по-братски или силою оружия) распустили ложные слухи о том, что генерал приказал похитить Рафаэля, дабы он не сообщил инженеру о связи генерала с Ольгой.
Вы помните, конечно, что эта выдающаяся личность имела общеизвестное пристрастие к так называемым любовным похождениям. Скромность, профессиональный долг, уважение к горю сеньоры Андраде и к ее сегодняшним сединам — все это не позволяло мне сказать вам ранее, что в 1943 году Ольга была очень красивой женщиной. Так что клевета упала на плодоносную почву, хотя слух этот не попал и уже никогда не попадет на страницы газет. Надо было положить конец всем этим разговорам. Прибегнув к методам, рассказывать о которых здесь неуместно, добились того, что ученики тореро подписали признание, развеявшее все сомнения и заставившее замолчать злословие. Ученики тореро воспользовались безлюдностью парка и близорукостью сеньоры, подстроив всю сцену с появлением человека из подземелья, чтобы похитить ребенка и потом потребовать выкуп (инженер Андраде разбогател за те несколько лет, что находился под покровительством дома Максимино). Перепугавшись, они убили Рафаэлито, расчленили труп и бросили останки в Канал-дель-Десачуэ.
Общественное мнение грешит (или грешило) доверчивостью — никто не потребовал объяснить некоторые противоречия. Например, когда успели ученики тореро расчленить ребенка на куски и бросить его в темные воды (кстати, от Чапультепека до этих темных вод самое малое двадцать километров), если один ученик, как я сказал выше, побежал вызывать полицию и инженера Андраде, а другой все время оставался возле Ольги, и оба они находились на месте преступления, когда прибыли официальные лица и родственники.
Но вообще-то все в этом мире покрыто тайной, и каким бы ничтожным ни казалось то или иное происшествие, оно все равно не бывает освещено удовлетворительным образом. Для отвода глаз напечатали фотографии головы и туловища мальчика; эти останки были вытащены из Канал-дель-Десачуэ. Несмотря на то что труп уже изрядно подвергся разложению, всякому было ясно, что это останки мальчугана лет одиннадцати-двенадцати, а не шестилетнего ребенка, каким был Рафаэль. Но в Мехико это дело обычное: начинают искать труп исчезнувшего, а пока ищут, находят много других.
Верно говорят: хочешь что-то спрятать, положи эту вещь на виду у всех. По этой причине, а также и по причине волнений из-за самого прискорбного случая и связанных с ним непредсказуемых осложнений представляется извинительным тот факт, что я не начал вести расследование, с чего надлежало, то есть с допроса сеньоры Ольги о той личности, которая исчезла вместе с ее сыном. Непростительно (должен смиренно это признать), считая нормальным то обстоятельство, что человек вручил Ольге цветок и газету, не изучить, как следовало, эти предметы.
Быть может, откладывать этот допрос до последнего заставляло меня предчувствие того, с чем мне придется столкнуться. Когда уличенные и сознавшиеся ученики тореро уже искупали свою вину, отбывая тридцатилетний срок на островах Лас-Трес-Мариас, и все (за исключением родителей) признали останки, найденные в Канале, за останки мальчика Рафаэля Андраде Мартинеса, я приехал в дом 106, по улице Табаско, чтобы снова допросить сеньору.
Она очень подурнела, постарела, словно прошло не три недели, а двадцать лет. Она не теряла надежды на то, что ей вернут сына. Ради этого она и нашла в себе силы ответить на мои вопросы. Если память мне не изменяет (она у меня всегда была хорошей), то диалог был приблизительно такой.
Сеньора Андраде, когда мы беседовали с вами в первый раз, в санатории в Михкоаке, я не счел уместным спросить вас о некоторых подробностях, которые сегодня представляются мне весьма существенными. Прежде всего, как был одет человек, который вышел из земли, чтобы увести с собой Рафаэля?
— Он был в мундире.
— В мундире военном, полицейском или лесничего?
— Вы знаете, без очков я плохо вижу, но я их не ношу. Из-за этого все и случилось, из-за этого,— и Ольга зарыдала.
— Успокойся,— вмешался муж.
— Простите, вы мне не ответили: какой на нем был мундир?
— Синий, с золотом, он казался выцветшим.
— Темно-синий?
— Скорее светло-синий, голубой.
— Хорошо, продолжим. В моем блокноте записаны слова, которые вам сказал этот человек: «Возьмите и себя развлеките. Возьмите и к себе приколите». Не кажутся ли они вам странными?
— Да, сеньор, очень необычные слова. Но в тот момент я об этом не подумала. Какая глупость! Никогда себе не прощу.
— Было ли в нем еще что-нибудь необычное?
— Теперь, когда я припоминаю, я отчетливо его вижу и даже, мне кажется, слышу: он очень медленно говорил и с акцентом.
