А как Ваше собачье семейство? И как Вам живется в Холливуде? Как здоровье Вашей жены? Надеюсь, хорошо.
Поздравляю Вас с Новым годом и желаю Вам всем всяческого благополучия, и Вашей матушке также.
Теперь у меня к Вам просьба — очень грустная: Жоржин гроб хотят перенести на парижское кладбище, где лежат все писатели, а пока он находится в fosse commune[214] в Hyeres, т. е. через 3 1/2 года у него даже могилы не будет. Устраивается комитет для сбора средств на перенесение и покупку места на кладбище в St. Genevieve[215]. Так вот, хотите ли Вы быть членом комитета? Пишу Вам об этом под конец оттого, что мне это очень трудно.
Всего наилучшего.
И. Одоевцева
<На полях:> И. Агуши[216] написала мне, я ей ответила, что у Вас есть письма, — только, пожалуйста, показывайте «с выбором» и осторожностью. Жорж Вам писал слишком откровенно для посторонних глаз. На диссертацию не очень рассчитываю, т. е. на ее ценность.
Вот мои последние стихи[217].
21 февраля 1960 г.
18, Av<enue> Jean Jaures Gagny S/O
Дорогой Владимир Федрович,
Спасибо за Ваше такое милое письмо. Нет, я не верю, что мысль изреченная есть ложь. Мне кажется, что всякую мысль можно выразить словами — мысль, а не ощущение, конечно, — или недодуманную полумысль.
Во всяком случае, Вам это со мной удалось — никаких холодных ноток, как видите, не осталось. И я очень рада этому — мне за последнее время пришлось пережить столько разочарований, что всякое проявление симпатии, которому я могу верить, меня не только трогает, но и удивляет.
Рада я также, что Вам понравилась моя статья о «Тюлене». Надеюсь, что и Моршен останется ею доволен. Но разве кто-нибудь, кроме Трубецкого, «тяфкал» (через ф, как писал Гумилев. Он был еще безграмотнее, чем я) на «Тюленя». С Трубецким считаться не стоит, и вряд ли кто-нибудь относится серьезно к нему и его писаниям. Я читала очень лестную критику Струве[218], и Терапиано его тоже очень хвалил в «Р<усской> мысли»[219]. А где же и кто же еще о нем писал? Сообщите, пожалуйста, чтобы при случае лягнуть обидчика «Тюленя».
Теперь, непонятно, с моей точки зрения, почему Чиннов сильно повысился в чине, с нелегкой руки Адамовича[220]. Ничего против Чиннова я не имею — ни за, ни против. Просто он мало оригинален — Георгий Иванов постоянно слышится в его стихах[221] — делает он свои стихи с несомненным мастерством и даже виртуозностью — но меня он не интересует. А шум, поднимаемый вокруг него, не только безвкусен, но и смешон. Но это, конечно, между нами — хотя я знаю, что с Вами бояться сплетен нечего. И слава Богу. Здесь даже у стен уши, и все сейчас же становится всем известно, и все стремятся всех со всеми поссорить. Милые люди — Софья Прегель и Терапиано — ни интригами, ни сплетнями не занимаются. «Гурилевские романсы» еще не вышли. В «Р<усской> мысли» о них — и хвалебно, конечно — будет писать Терапиано. А в «Новом <русском> слове» кто? Впрочем, у них пресса будет отличная. Я Вас понимаю, они успели Вам стать почти чужими. Слишком много времени прошло. Все же хорошо, что они наконец будут напечатаны «Рифмой» — ведь еще Ирина Яссен писала мне об этом, и мы с Г<еоргием> В<ладимировичем> радовались за Вас.
Спасибо за желание написать Е.П. Грот и Моршену. Мне это и трудно и грустно. Почему Г<еоргий> В<ладимирович> похоронен в fosse commune? Но разве Вы не понимаете? Его похоронили, как хоронят всех богадельцев. И я вначале даже была против переноса его гроба. Раз его не захотели спасти, когда еще не было поздно, перевоз в Париж мне казался просто оскорблением его памяти. Сейчас я думаю иначе, и мне страшно, что через три года — если его оставят там — его просто сбросят в настоящую fosse commune, пока что у него два метра земли, но там можно только ждать окончательного места вечного успокоения. Если бы Вы знали, как мне тяжело и больно говорить об этом. И ведь даже неизвестно, удастся ли собрать достаточно денег. Впрочем, Водов меня «успокаивает»: «Живому не дали, мертвому дадут». А нужно не меньше 800 долларов. Не знаю, не знаю, но и в Hyeres если купить могилу, то это будет стоить немногим меньше.
Я написала Гулю, но к моему изумлению, он даже не ответил мне. Донесли мне, что он недоволен моей статьей[222] — не того ждал. Но я не Завалишин и Ульянов — подхалимажем не занимаюсь. И так меня многие осуждали за чрезмерные похвалы. Но насчет ужасного стиля я не могла промолчать. И это его обидело. Ведь он сам выбрал меня в восхвалительницу — и оказывается, напрасно. Где мне с Ульяновым тягаться!
Простите за это скучное и тягостное письмо. Я всю зиму хворала, сейчас начинаю немного оживать. Живется мне неважно, даже очень. Если бы я могла работать, я была <бы> довольна. Но это мне еще не удается — пока. Только иногда сочиняю стихи или какую-нибудь чепуху для «Р<усской> мысли». Ни денег, ни успеха это не дает, к сожалению. А без того и другого — трудно.
Вы забыли, Вы мне писали о моем Хлебникове. Но мне, конечно, очень приятно, что Вы его одобряете. Мне хотелось бы знать, что Вам понравилось в моих новых стихах? Напишите откровенно — и что не нравится. Подумайте, приехавшие из Москвы студенты читали наизусть стихи Г<еоргия> В<ладимировича> и говорили, что он их любимый поэт. Мне это вчера передали.
Желаю Вам всего наилучшего. Не забывайте меня хотя бы в память Г<еоргия> В<ладимировича> — ведь он Вас любил.
Ваша И. О.
<На полях:> Ваша статья в «Воздушных путях» очень хороша, чего не скажешь о «Темах» Адамовича. А как Вам нравится Ахматова?[223]
Для ясности — стать членом ком<итета> значит только дать свое имя — и не обязывает ни собирать деньги, ни хлопотать, писать и т. д.
22.3.60
Дорогой Владимир Федрович,
Не дождавшись от Вас ответа, пишу сама, чтобы поблагодарить за 100 новых франк<ов>, полученные — через Вас — от епископа Сан-Францисского[224]. Большое спасибо. Огромное. И еще, чтобы попросить Вас прислать Вашу статью о Г<еоргии> В<ладимировиче> — знаю от Гуля, что Вы написали — и напечатали[225].
На этой благодарности кончаю, в надежде, что Вы найдете минуту вспомнить обо мне.
Но не настаиваю и не тороплю.
Сердечно Ваша
И. Одоевцева
31 марта <1960 г.> 18, Av<enue> J.Jaures Gagny S/O
Дорогой Владимир Федрович,
Конечно, было бы правильнее дождаться «Гурилевских романсов», перечесть их и тогда, уже под новым впечатлением от них, ответить Вам.
Но Ваше письмо меня так удивило, что я должна сейчас же постараться выяснить, за что, собственно, Вы меня «дружески ругаете» и где и когда Вы слышали или читали, что я произвела Аронсона «чуть ли не в лучшие эмигрантские критики»? Нигде и никогда (даже в письмах) я о нем ничего не писала. Имя его воспроизвожу здесь письменно впервые. Другое дело, что я считаю его никаким критиком и болваном, но даже мнения такого я, кажется, и в разговорах не высказывала — за слишком ясной очевидностью его, вроде «Волга впадает в Каспийское море». Но — и тут я холодею — что-то о нем чрезвычайно лестное припоминаю, подписанное некой Зинаидой Шех…, Шах… или Ших-разевой или — разниной[226], не помню. Неужели же, неужели и Вы приписали мне ее писание? О Господи! Здесь, в Париже пущен был этот гнусный слух, но я никак не предполагала, что он мог долететь до Америки. Нет, клянусь памятью Г<еоргия> В<ладимировича>, никогда я не подписывалась Ших-, Шах— или как ее там. К тому же она, если помню, восхищалась моей статьей (что вряд ли я, при каких бы то ни было обстоятельствах, могла сделать) и ругала Оцупа (тоже вполне немыслимый для меня поступок[227]). Что же касается Аронсона — то это был бы грех меньший, чем два предыдущие, однако я в нем — о нет — не грешна.
Я сочла недостойным себя отрекаться от авторства этой статьи, однако Водов тогда же поместил заметку, в которой от редакции «Р<усской> мысли» заявил, что З.Ших… или Шах… не имеет ничего общего с И. Одоевцевой[228]. Кстати, это, кажется, был Зиновий, а не Зинаида, т. е. лицо мужского пола, сумевшее сохранить анонимат, но замолчавшее после своего неудачного выступления.
Но то, что Вы меня приняли за него, меня глубоко огорчает. Боже мой, до чего же Вы меня не знаете. И насколько не «видите» и не «чувствуете». Даже страшно становится. И стоит ли вообще печататься, если умные и дружеские глаза видят такое? Что же тогда видят и думают читатели безразличные и не очень дальновидные в умственном отношении? Грустно, грустно, страшно грустно. Но довольно об этом.
Мне действительно показалось, что Гуль писал мне о какой-то В<ашей> статье по-английски. Письма его я не сохранила. Он или я ошиблись. Статья Ваша в «Опытах» у меня, конечно, хранится, как драгоценность.
Спасибо за добрые слова о моих стихах. Очень меня они тронули и дошли до сердца. Но читали ли Вы, как меня «разделал» некий Рафальский в «Н<овом> р<усском> слове»?[229] За «Контрапункт»! А я уже забыла, когда его писала — ведь там все больше стихи 30-летней давности, ничего общего с моими теперешними стихами не имеющие. Это акт мести — мстят мне за то, что при жизни Жоржа перед ним — и передо мной — ползали на животе. Особенно старается прежний прославитель, а теперь первый мой враг Померанцев[230], восхищающийся Рафальским. Гуль предложил мне найти защитника, так его возмутила эта статья. Но Адамович раньше осени обо мне написать не сможет, а к тому времени все это забудется. Если бы Вы не были так заняты, я бы без стеснения попросила Вас. Видите, как я уверена в Вашей дружбе. Но так как Вам совершенно некогда, то об этом даже вопроса не возникает.
