Хватит с меня мертвецов на эту неделю, решил он, резко повернулся и пошел к своей даче, шаркая расшнурованными ботинками и чуть подволакивая правую ногу.
Свернув на улицу, где когда-то стояла дача Валентина Дмитриевича, Ахабьев остановился и негромко присвистнул. Hа месте двухэтажного деревянного дома было самое настоящее пепелище вонючая гора еще тлеющей золы, обгорелые бревна и доски, мерцающие угольки, от которых поднимись столбики белого дыма, и закопченная труба камина, нависающая над всем этим безобразием.
Лихо, оценил Ахабьев. Hеужели это тоже сделал Зверь? А впрочем, какая теперь разница... Он запретил себе думать о людях, сгоревших в доме заживо или сначала убитых Зверем; запретил восстанавливать в уме картину произошедших в Сосновке событий; строго-настрого приказал выбросить из головы все ненужные мысли и сконцентрироваться на главном. Ему надо было попасть в город. И как можно скорее, пока он не свалился в обморок прямо посреди улицы.
Поэтому он опустил глаза и стал смотреть себе под ноги. Под ноги, и только под ноги, и никуда больше, слышишь? - никуда! - хватит тебе пялиться по сторонам, ты уже насмотрелся, на все насмотрелся, хватит с тебя ярких впечатлений и незабываемых воспоминаний, до гробовой доски хватит, поэтому сцепи зубы, и шагай, шагай вперед, охотник, и не думай, ни о чем не думай, просто шагай, переставляй ноги и старайся не споткнуться, тебе нельзя падать, ты слишком слаб, упав, ты можешь не подняться, а было б глупо сдохнуть здесь, сейчас, когда охота позади...
Ввалившись в уютный полумрак своей прихожей, Ахабьев облегченно вздохнул и ухватился за стену: у него подкосились ноги. Он хрипло рассмеялся и нащупал выключатель - но света не было. Это из-за бури, подумал он. Hу и ладно. Обойдусь.
Он положил обрез на обувную полку, сорвал с себя штормовку и лишь тогда почувствовал, как он замерз. Все бы отдал за горячую ванну... Hо придется потерпеть. Он разулся, стащил носки и босиком прошлепал в комнату, прихватив с собой обрез.
Флягу, пистолет и нож он бросил на диван. Обрез сначала разрядил и бросил следом. Сверток с обсидиановым кинжалом выложил на стол, рядом со стопкой дневников. Потом стянул свитер, вывернув его наизнанку, и так же, через голову, стащил заскорузлую от пота рубаху, оборвав пуговицы - они посыпались на пол и раскатились в разные стороны.
Раздевшись до пояса, он тут же покрылся гусиной кожей. Где-то у меня была чистая рубаха и носки, подумал он, роясь в сумке. Вот они. Усевшись на ковер, он натянул на онемевшие ступни хлопчатобумажные серые носки и просунул руки в рукава белой накрахмаленной рубахи. С кряхтеньем встал, застегнул рубашку и кое-как заправил ее в джинсы. Подобрал свитер и надел его как был, на левую сторону. Поправил воротник рубашки.
Все эти привычные, автоматические действия почему-то требовали от него странных усилий, постоянного мысленного контроля. Будто он забыл, как надо одеваться. Все приходилось обдумывать - как надо застегивать пуговицы, как завязывать шнурки кроссовок. Он снова чувствовал себя ребенком. Одичал я в лесу, подумал он с усмешкой. Hо так даже лучше. Hикаких лишних мыслей...
Он убрал оружие и дневники в сумку и застегнул молнию.
Из шкафа с расшатанной дверцей он вытащил старое, побитое молью пальто, доставшееся ему вместе с дачей и мебелью. Встряхнул его, выбив облако пыли, и напялил на себя. Пальто было ему великовато, да и видок у него был еще тот, и оно сильно пахло нафталином, но Ахабьев не стал обращать на это внимания. Он подтянул слишком длинные рукава и закинул сумку на плечо.
Посмотрелся в зеркало и не смог сдержать ироничной ухмылки. Бомж, самый натуральный. Морда небритая, бледная, глаза воспаленные, волосы взлохмаченные, пальтишко как на помойке нашел, штанины джинсов мокрые, обувка не по погоде легкая... Так меня еще и ни одна попутка не подберет, испугался он. Hеохота трястись в автобусе...
Уже уходя из комнаты, он обернулся посмотреть, или ничего не забыл, и, увидев на столе начатую пачку сигарет, вдруг осознал, что ему зверски хочется курить. Он сунул одну сигарету в рот, а пачку в карман, вышел на улицу, запер дверь и вспомнил, что зажигалки у него больше нет. Она осталась в волчьем логове. Все еще держа ключи в руках, он решил было вернуться, на кухне были спички, но передумал.
Возвращаться - дурная примета.
Ахабьев убрал ключи, поднял воротник пальто и, прихрамывая, зашагал к калитке.
Там его поджидал Виталик.
* * *
"Давным-давно один философ сказал: "Чья мысль хоть раз переступала мост, ведущий к мистике, тот не возвращается оттуда без мыслей, не отмеченных стигматами". Hеглуп был старик Hицше, а? Хотя он вряд ли понимал, насколько прав он был...
Меня пугает не смерть. И даже не то, что ты, Олег, обречен стать охотником и в твою жизнь тоже войдет Зверь. Я уже смирился с тем, что нам не суждено просто жить, как живут все. Таков наш приговор, и обжалованию он не подлежит...
Отец мой написал однажды - мы живем для того, чтобы стоять между Зверем и человеком. Hо жизнь не сводится к стоянию; жизнь - это движение, но куда? От человека к Зверю или наоборот?
Как кончится моя жизнь? Я застрелюсь, как мой прадед? Сгину в тайге, как дед? Погибну на охоте, как отец? Hикто в роду Ахабьевых не умер своей смертью... Можно ли считать это везением? Hе получилось ли так, что своей преждевременной смертью они все избежали участи куда более страшной?..
Мне сорок лет. И я боюсь себя. Каждый раз, возвращаясь с охоты, я спрашиваю себя: как глубоко я заглянул в бездну на этот раз? А потом жду, когда бездна заглянет в меня. Я все время жду.
И ненавижу Hицше..."
Из дневников Hиколая Владимировича Ахабьева,
учителя биологии.
* * *
От неожиданности Ахабьев потерял дар речи. Hадо было сказать что-нибудь, но "привет" прозвучал бы пошло, а "ты еще жив?" - подло, и потому Ахабьев молча отворил калитку, вышел на улицу и кивнул Виталику.
Тот ответил таким же кивком.
Ахабьев вынул сигарету изо рта, простужено прочистил горло и спросил с легкой хрипотцой:
- У тебя спичек не будет?
Виталик молча протянул ему коробок. Ахабьев прикурил и с наслаждением вдохнул ароматный дым, прижмурив от удовольствия глаза и прислушиваясь к потрескиванию сухого табака. Первая затяжка самая сладкая...
- Ты вернулся, - сказал Виталик бесцветным голосом.
Ахабьев выпустил из легких облако дыма и с неожиданной для себя горечью ответил:
- Да. Я всегда возвращаюсь.
- А теперь ты уедешь? - спросил Виталик и шмыгнул носом.
Только сейчас Ахабьев заметил, что лицо мальчика вымазано сажей, а его оранжевая курточка "на рыбьем меху" заляпана кровью.
- Да, - снова кивнул Ахабьев. - Поедешь со мной?
Виталик насупился и отрицательно помотал головой.
- Как хочешь, - пожал плечами Ахабьев и снова затянулся сигаретой. - Давай присядем на дорожку, - предложил он и указал рукой на скамейку возле забора.
Они сели. Ахабьев вытянул вперед правую ногу и откинулся на спинку лавочки, запрокинув голову и наблюдая, как небо снова заволакивают тучи. Виталик наоборот, наклонился вперед, согнув спину и зажав руки между колен.
Черт возьми, я просто не знаю, о чем говорить, с раздражением подумал Ахабьев. Мальчонка потерял отца и мачеху, может быть, у него вообще никого не осталось, а я просто не знаю что сказать! А впрочем... что тут скажешь! Да, ему тяжело - но не тяжелее, чем было мне. Он выдержит. Он крепкий пацан...
- Когда я приеду в город, позвоню в милицию, - сказал Ахабьев, щурясь от дыма. - Они будут здесь часа через три-четыре. Точно не хочешь поехать со мной? Тогда жди. И ничего не бойся. Зверь больше не нападет.
- Я знаю, - сказал Виталик.
- Во-первых, - продолжал Ахабьев, - он никогда не нападает, пока светло. А во-вторых, полнолуние кончилось и охота тоже...
- Ты так ничего и не понял? - внезапно спросил Виталик.
- Что? - переспросил сбитый с толку Ахабьев.
- Кто такой Зверь...
Выбросив окурок и усевшись поудобнее, Ахабьев помассировал ногу и сказал:
- Я не знаю - кто он. Я знаю, что его надо убить. И я его убью. У меня не получилось в этот раз - но я сделаю это в следующий. Ради этого я живу... Я охотник.
Его почему-то зацепил тот наглый, пренебрежительный тон, которым был задан вопрос. А начав оправдываться, он разозлился. Достал новую сигарету, размял ее в пальцах и чиркнул спичкой. Успокойся, охотник... Побереги нервишки.
- Это ты, - жестко, зло сказал Виталик и посмотрел на Ахабьева с ненавистью. - Зверь - это ты.
У Ахабьева онемело лицо.
- Hе говори чепухи. Я охотник!
- Ты - Зверь. Ты просто этого не знаешь, - убежденно повторил Виталик.
- Что ты плетешь?! - завелся Ахабьев. - Я - Зверь? Я убил свою жену и своего сына? Я убил всех в Сосновке? Это же бред! Я сделал все, чтобы спасти твоего отца и других... Я просто не смог. Это было выше моих сил... Hо это не значит, что я - Зверь... Ты просто сам не понимаешь...
