С добродушной кокетливостью Сережа любил повторять экспромт собственного сочинения: "Довлатова обидеть легко, а полюбить (понять) - не так-то просто", который возник в ту пору, когда он, всеми любимый и во всеоружии своего обаяния расширял границы кавказского темперамента путем безнаказан-ного нанесения обид друзьям. Больше других доставалось другу Феде, вероятно, на том основании, что Федя, со свойственной ему независимостью решений, без притворства и демонстративно, предпочитал мое общество сережиному. Все началось с Новогоднего бала в Павловском замке, так хорошо запомнившегося Виктору Сосноре. Мы спускались по мраморной лестнице, ведущей в гардероб, мысленно распростившись с Камероном, Бренной, Росси и Воронихиным, внесшим свою лепту в имперский престиж столицы полумира, когда Федя, уже тогда страдавший рассеянностью, был принужден вернуться назад в поисках утраченного номерка.
- Подождите меня в гардеробе", - крикнул он нам уже на ходу.
Затребовав в преддверии фединого прихода наши зимние одеяния, Сережа бросил с беспечным равнодушием:
- Пока он там носится, я хочу вам показать что-то в парке. - Но мы же разминемся, и Федя никогда нас не найдет.
- Он сам предложил после бала осмотреть павильон Трех Граций и спуститься вниз по каменным ступеням.
Мы отправились в парк, после чего вернулись в город на ночной электричке, разумеется, Федю нигде не встретив. Ново-годний эпизод в Павловске, это свидетельство предательства друзей, Сережи и меня, канул в забвение вместе со старым годом, с которым мы тогда расквитались в предвкушении счастливого нового. Федя ни словом не обмолвился о нашем бегстве, и лишь два десятилетия спустя доверил свою память об этом событии страницам автобиографической повести.
"- Я, кажется, оставил свой номерок в коридоре... - рассеянно шаря по карманам, пробормотал Борис. - подождите меня, я мигом...
Через три ступеньки он перелетел наверх по лестнице, повернул за угол, ощутил теперь памятный ему на всю жизнь запах свежеклеенной мебели, увидел вновь ту же знакомую декорацию: окно с белым подоконником, диван, на котором сбилась в угол полотняная ткань чехла...
Номерок нашелся в самом углу, он чуть не провалился в щель.
Когда Борис вернулся в гардероб, на него подуло морозным ветром и безлюдьем. Сергей и Ася исчезли. В руках сам собой вертелся номерок.
Он посмотрел на него: 487.
- Надо будет запомнить, - почему-то сказал себе Окоемов".
Оставшись в Павловском дворце один на один с "морозным ветром и безлюдьем", Федя, как и бывший хозяин дворца, император Павел, оказался в плену мелкой интриги. Возможно, цифровой символ, 487, которым Федя начал мерить свой невеселый и недолгий маршрут, запал ему как символ одиночества. Примерно с того же времени стало набирать силу и сережино коварство, принявшее форму лукавой игры, которая оказалась не без жестоких последствий. Добившись того, чтобы быть зачисленным Федей в душеприказчики, Сережа стал распоряжаться судьбой своего протеже, внушая Феде то, что никогда не пришло бы ему в голову, думай он самостоятельно. Например, Сережа стал подстрекать Федю к ухаживанию за мной. Рекомендовал ему звонить мне в такое время, когда, по сережиному точному расчету и знанию, у меня уже были другие планы. Короче, держа в голове идею посмеяться над фединой неосведомленностью, которую сам же насаждал, Сережа толкал Федю на заведомый провал, при этом хвастливо рекламируя подробности фединой "неразделенной" любви, разумеется, не обмолвившись о своей интриге, в кругу доброхотствующих друзей. Со своей стороны, Федя, не сомневающийся или не желающий усомниться в достоверности сережиной информации,верил сережиному слову, хотя довольно быстро, во всяком случае, скорее, чем я, распознал его оскорбительный смысл и призвал обидчика к ответу.
Сохранить историю в тайне, как того требовал традиционный этикет, не удалось, и уже на следующее утро поползли слухи о дуэли, а к исходу дня история была мне со смехом рассказана одним из фединых, равно как и сережиных, секундантов. Оказалось, что оскорбленный Федя в присутствии нескольких друзей объявил Сереже, что по своему утреннему мироощущению готов пойти на убийство, но, не желая уподо-бляться варварам, предлагает Сереже поединок, причем, заранее предупреждает, что не откажет себе в удовольствии превратить лицо своего оппонента в бифштекс "тартар," после чего данное лицо, в числе прочих участников, приглашается к Феде в гости (Федя жил в писательском доме на марсовом поле), где будет щедро одариваемо чаем с черничными пирогами, уже заказанными для этого случая фединой маме, которая пекла пироги в строгом соответствии с нашими представлениями о волшебной магии. Бифштекса "тартар" из сережиного лица не получилось, но как в профиль, так и в фас, оно существенно изменило свои краски и контуры, что намекало на то, что Голиаф Сережа был изрядно побит худощавым и не сильно высоким Давидом-Федей, чьи спортивные достижения ограничивались одним теннисным матчем в месяц и одним талантливым рассказом в год.
Обладая врожденным даром превращать свои поражения в победы, Сережа умолчал о своей дуэли с Федей, правильно рассчитав, что к моменту, когда тема непроизвольно всплывет, а сомнения в том, что она всплывет, и всплывет именно непроизвольно, у него не было, он сразит всех наповал блистательной импровизацией. Когда же тема, не заставив себя долго ждать, непроизвольно всплыла, Сережа оказался к ней совершенно и спонтанно готов. Позволив себе мгновенную паузу, необходимую для победы разума над чувствами, он произнес с достоинством Голиафа, который предоставил Давиду бессрочный кредит: "Борьба есть борьба, - сказал он. - И в ней все произвольно. Сегодня он меня побил, завтра я его".
Справедливость требует отметить, что с кредитом у Голиафа Сережи обстояли дела как нельзя лучше. Он охотно брал в долг и был так пунктуален по части отдачи, что приводил проницательных друзей в крайнее недоумение. "Придет, отдолжит пять рублей. Во-время отдаст. Уж не подослал ли кто?" сетовала Инга Петкевич. Кредитоспособность уживалась у него со смекалистой хозяйственностью. Однажды обретенная формула приберегалась на черный день, которых, как и красных дней, ему было отсчитано с лихвой, возможно, потому, что не надолго. Как бы то ни было, но спустя год после дуэли с Федей Голиаф Сережа вступил в новое единоборство, выбрав в качестве противника, в отсутствие Давида, объект иного пола, которым оказалась я. Когда мои друзья, встав на мою защиту, учинили ему допрос, Сережа не заставил себя долго ждать. С застенчивой и несколько загадочной улыбкой он повторил уже с заявкой на афористичность: "Борьба есть борьба, и в ней все произвольно: сегодня я ее побил, завтра она меня".
Сережа был восточным человеком и ценил сенсационность, как Восток ценил тифлисское оружие, если верить Пушкину. Тягой к сенсационности объясняется его страсть создавать множество версий, чаще всего, взаимоисключающих, одной и той же истории, подгоняя их, как портной свои заготовки, с учетом требований заказчика. Однажды в юности Сережа сильно опоздал и, вероятно, желая себя реабилитировать в моих глазах, поведал мне, что только что избил двух хулиганов в благородном порыве освободить барышню от грозящего ей насилия (подробности этой истории еще возникнут на страницах этой рукописи). Расчет сработал, и Сережа был вознагражден за благородство.
Для другого заказчика, в другое время и с учетом иных наград Сережа повернул ту же историю вспять и дал повод для иных интерпретаций.
"Донжуанская репутация тешила Довлатова, но он не позволял себе похвальбы, с увлечением рассказывая, как был бит малолетними хулиганами на глазах барышни (довлатовское словечко). Он, с его внешностью латиноамериканской кинозвезды, при росте 196 см, мог себе такое позволить", - писал коллега Сережи по радио "Либерти", Петр Вайль, четверть века спустя.
Тут следует оговорить, что каждому грядущему и присному мифу о Довлатове, особенно тем из них, которые родились в недрах его эмигрантской свиты, вряд ли суждено выдержать тест на достоверность, окажись они пропущенными через игольное ушко фрейдовского эксперимента. Как известно, для выявления информации, загнанной в глубины подсознания, Фрейд действовал самым примитивным образом. Он задавал вопросы, требующие альтернативного ответа, "да" или "нет", при этом сознательно менял полярности, принимая отрицание за утверждение и наоборот. С учетом или без учета Фрейда, но версии одних и тех же событий, повторенных в позднейшее время с противоположным знаком, то есть в утвердительном варианте, вместо отрицательного, и наоборот, сильно обогатили литературный имидж Сережи, что никак не вступало в противоречие с авторским замыслом. Удивления достойно лишь то, что сам принцип выворачиваниясобытий наизнанку успел превратитьсяв руках Сережи в заезженную пластинку, при этом не набив оскомину ни самому Сереже, ни тем более его свите, на глазах приобретающей болезненно разбухающие очертания.
