Все это ее вина. Почему же теперь платить должен он?
«Посадите меня в тюрьму! Посадите меня вместо него или вместе с ним, только прошу, накажите и меня тоже!»
Эти слова так и не прозвучали, но они отстукивали ритм в ее черепной коробке каждую минуту.
Ни к чему тешить жадную до зрелищ толпу. Панем эт цирцензес[1]? Как же.
В серой комнате никого не было — даже часового не приставили. Там, прощаясь с ним перед отправкой в настоящую тюрьму, Ева дала волю слезам.
— Я люблю тебя, Адам. Я буду ждать тебя столько, сколько это будет нужно, обещаю!
Словами невозможно определить дальнейшие поступки — только сами дела скажут за себя. Он обнял ее и прижал к себе.
Пятнадцать долгих лет — пятнадцать зим, пятнадцать весенних пробуждений, пятнадцать пляжных сезонов и пятнадцать осенних дождливых провалов. При мысли о том, что в следующую осень они не будут слушать шум разбивающихся о подоконник капель, лежа в ее спальне на разбросанной постели, Ева сжалась и обхватила его крепче.
Он согласился на капитальный досмотр, так что телесный контакт им был разрешен.
— Я хочу, чтобы ты была счастлива, — сказал он, когда время вышло. — Я хочу только этого.
Он отказался от свиданий, и к его мнению с радостью прислушались. Когда Ева приходила в назначенные дни, ее не пропускали, говоря только об одном — он изъявил желание остаться в камере. Ему не нужны свидания. Он не хочет ее видеть.
Каждый раз, возвращаясь ни с чем, она придумывала новый повод для беспокойства. Ее фантазия разыгралась во всю мощь — она перебрала и создала десятки версий. Самой главной из них была та, что открывала ему глаза на ее вину. Адам понял, что его жизнь сломана из-за ничтожной женщины, не умеющей приготовить нормальную пасту и сварить яйцо пашот.
Он сожалеет о том, что вступился за нее.
Эта детская история показалась ему глупой, и такое серьезное отношение к лестнице теперь совершенно справедливо считается маразмом.
Он винит ее в том, что она все равно отправилась на эту вечеринку, несмотря на то, что он ее предупреждал и просил остаться дома.
Он думает, что она получала удовольствие от того, что делал Лука.
Он считает ее полной идиоткой, которая сама заигрывает с остальными и провоцирует людей.
До него добралась мать Луки и наговорила ему гадостей о ней.
Кто-то другой оклеветал ее, рассказав, что она встречается с другим мужчиной.
Адам сам нашел другую женщину? По переписке или как-нибудь еще — чего в жизни не случается.
А может, его кто-то покалечил?
Ее страхи выливались в бессонные ночи, но никто не спешил давать ответы на вопросы. Она ждала следующего разрешения на свидание, регулярно оставалась ни с чем, а потом возвращалась с новой теорией, и грызла себя, пока не начинала раскалываться голова.
И лишь после этого она решилась написать ему письмо.
«Адам. Я хочу попросить у тебя прощения за то, что с тобой произошло. Все это моя вина. Все это только на моей совести. Ты никогда не попал бы в такую ситуацию, если бы я не начала откровенничать и рассказывать о своем детстве. Прости меня, родной, прости за то, что все так глупо случилось. Ты должен знать — такая жизнь мне и самой не в радость. Каждый день, просыпаясь в одиночестве, я не могу встать с постели — для чего начинать новый день, если тебя нет рядом со мной?
Если ты меня ненавидишь, если ты презираешь меня — напиши об этом. Только напиши, умоляю. Знать, что ты можешь передать мне хоть слово, но не считаешь нужным тратить на это силы — все равно, что медленно плавиться в печи».
Письма оставались без ответа. Ева нашла способ выливать свою боль на бумагу и иногда даже отправляла ему страницы из своего дневника. Первые послания были полны раскаяния и стыда. Она просила прощения вновь и вновь, покрывала себя проклятиями и обещала ждать его, сколько это будет нужно, даже если он не хочет ее больше видеть.
Потом были письма страха — в них она кричала о том, что боится больше никогда его не увидеть. Она писала о своих кошмарных снах, в которых его убивали самодельным ножом или вилкой, или просто камнем, принесенным со двора. В ее снах он умирал от запущенной простуды, от какой-нибудь инфекции, от банального дисбактериоза и обезвоживания. Он умирал сотни раз, и она просыпалась с криками, срывала с себя одеяло и ползла в душ.
За ними последовали письма-исповеди. Она просто говорила о том, что с ней происходило, и о том, как она ждет его. Как она справляется с уходом из рекламного бизнеса, и мира моды. О том, как она наступает в глубокие лужи, но все равно не чувствует дождя.
А потом пошли письма ненависти. Она ругала его всеми словами, называя ушлепком и идиотом.
Скорее всего, письма доходили, но никогда не были прочитаны. Во всяком случае, она подозревала, что он не открывал их и просто выбрасывал в мусорное ведро. Или вообще использовал как туалетную бумагу. Она даже написала об этом в одном из посланий. Терять все равно было уже нечего.
Два года бесполезных поездок в тюрьму, пять лет писем, после которых поездки возобновились. Он был там, он продолжал жить, и она не могла остановиться. Мужчина, который пожертвовал своей жизнью ради нее, не заслуживал равнодушия.
А потом начался период, когда поездки в тюрьму утратили всякую привлекательность. Она уже не помнила, зачем она ездила к нему. Она сложила его вещи в коробку и убрала на верхнюю полку антресоли. Жизнь не заканчивалась — она продолжалась, хоть это и было обидно. Ей было тридцать пять.
Ева осталась жить в той же квартире, но вновь взялась за камеру и начала работать в школах и учебных заведениях — фотографировала выпуски, детские утренники, дни рождения и показательные выступления спортивных сборных. Так все казалось проще — вокруг всегда было много людей, которым не было до нее совершенно никакого дела. Они даже не знали, как ее зовут, а если она и говорила свое имя, они тут же его забывали. В школах кипит и бурлит своя жизнь, о которой мало кто знает. Стороннему человеку сложно проникнуть внутрь и осознать все тонкости — обычно сложившиеся коллективы никого не впускают и держатся в своем пространстве.
Она стала наблюдать и подмечать ошибки в поведении некоторых девочек, напоминавших ей саму себя в детстве. Впрочем, такое было только в младшей школе. Ни в ком из старшеклассниц она себя не увидела. Возможно, она так и осталась десятилетним ребенком с кучей обид и страхов? Неужели она такая?
Профессионалы ее уровня редко появлялись в школах, и она была нарасхват. Затишья наступали лишь во время каникул, и тогда она вновь бралась за письма, которые теперь уже никуда не отправлялись. Она покупала конверты и марки, но не доносила их до почтовых отделений. Зачем? Это было бы лишним.
Ева училась жить другой жизнью и копила деньги. Этого было вполне достаточно для того чтобы не сойти с ума. У нее появилась цель, которая не была связана с разрушительными эмоциями. Она не хотела мстить, хотя первоначально у нее не раз возникало такое желание. Однако как только она начинала думать об этом всерьез, сразу же выяснялось, что мстить ей некому, а если и есть кому, то этих людей слишком много — сколько лжецов выступило в суде с ложными доказательствами? Да и лгали ли они? Может быть, они и вправду свято верили в их общую с Адамом виновность, кто знает.
Нет, жить ради зла ей не хотелось — она стала жить ради строительства, а не для разрушения. Строить она собиралась в прямом смысле слова — ей не хотелось покупать новый дом, она планировала заказать проект у архитектора и сделать все по своему вкусу. У этой цели было белое пятно, о котором она старалась не думать. Хотя именно это пятно, странным образом, и побуждало ее продолжать откладывать деньги и покупать журналы по архитектуре.
В ее черных волосах появилась седая прядь — прямо на лбу. Ева не закрашивала ее и не скрывала своего возраста. Она не стыдилась того, что в свои сорок лет еще не была замужем и не имела любовника. Рожать детей от другого мужчины? Нет, это было не для нее.
Под конец, когда она продала квартиру и уехала из Рима, соседи сочли ее сумасшедшей. Да, она и вправду немного помешалась. Но разве не скучно жить рассудительным трезвенником? Будь она в своем уме, не пережила бы эти бесконечные годы.
В конце концов, она купила участок в провинции и развернула стройку. Это заняло два года, и на все как раз хватило времени.
Срок подошел к концу — Адам выходил на свободу. Все как в кино — ширмообразные ворота, двери в которых не распахиваются настежь в гостеприимном жесте, а неохотно отъезжают по желобу, скупо отсчитывая короткие интервалы между прутьями решетки. У него есть деньги — сколько было в карманах в момент ареста. Мир изменился за пятнадцать лет, а ему уже пятьдесят, и он вряд ли сможет все это освоить. Сотовые телефоны, интернет, международная связь без проводов. Реликтовый гоминид вышел на большую дорогу в костюме, который был модным еще до рождения нынешних старшеклассников. Она не должна была ждать его, и это служило ему единственным утешением. Ева не должна была принимать в этом участия.
