E.Allard - E Allard Prizraki proshlogo

Он встал, аккуратно задвинул стул и, бросив на меня злобный взгляд, ушёл. Я уткнулся в сценарий, но сосредоточиться никак не мог. Я вспомнил о запонке, которую нашёл в гардеробной Верхоланцева. А что если Северцев позволил себе «шуры-муры» с Миланой? Это мотив. Верхоланцев так стремился прикормить меня, ставку мне выбил почти звёздную. Я случайно узнал, что пятьсот баксов за съёмочный день получают малоизвестные, но профессиональные артисты с большим стажем, но никак не журналист. Тем более, Верхоланцев такая крупная величина, что актёры сами готовы заплатить, лишь бы сняться у него. Он сделал это, потому что жаждет узнать, не нашёл ли я улики, которые изобличали бы его, как убийцу. Мне стало не по себе. Если Верхоланцев расправился с Северцевым, звездой первой величины, то уж, что говорить обо мне?

— Олег, здесь нельзя курить, — услышал я голос Лифшица.

Я непонимающе воззрился на него, с трудом переходя от своих мыслей к реальности.

— Затушите сигарету, — повторил он.

Я, наконец, понял, что он сказал, скомкал окурок и оглянулся в поисках мусорной корзины, но ничего не нашёл, а кидать на пол в студии, мне не хотелось. Я начал бродить между столиками, вышел в коридор в поисках сортира. Увидев стилизованное изображение мужика, хотел открыть дверь, и вдруг услышал голос Верхоланцева, идущий из комнаты напротив:

— Все нормально, Давид. Все нормально.

— Дима, не забывай, ты мне сильно задолжал, — послышался голос Розенштейна. — Ты говорил с ним на эту тему?

— Нет пока. Поговорю.

— Что значит — поговорю? — раздражённо бросил Розенштейн. — Ты должен был с самого начала ему это сказать! Без этого наша сделка не действительна! Запомни! А если он откажется, дальше платить ему будешь из своего кармана! После того, как Северцев коньки отбросил, я горю, как свеча. Ты это понимаешь?

— Кто же виноват, что он преставился? А, Давид? — поинтересовался ядовито Верхоланцев.

— Никто не виноват, — зло буркнул продюсер. — Ох, Дима, мне ещё надо с ментами дело уладить. Господи Иисусе, как мне все это надоело.

Послышался скрип открываемой двери, и я шмыгнул в туалет. О ком говорили продюсером с режиссёром? Наверняка, обо мне. Интересно, и в чем это таком я должен участвовать? Значит, Розенштейн согласился платить мне такую ставку неспроста. И мне придётся отработать её. Очень надеюсь, что не в борделе. Я вернулся на площадку, уже поменяли освещение, передвинули камеру к одному из столиков. Милана переоделась в другое платье — блестящее, обтягивающее её прелести, как змеиная кожа. Надо просто быть педиком, чтобы не хотеть эту женщину. Я сел за столик, как было нужно по сценарию.

— Так, Милана, все то же самое, что с Северцевым, — сказал Верхоланцев, возникнув рядом. — А ты, итальянский мачо, сыграешь нам на балалайке, — произнёс он с издёвкой, обращаясь ко мне.

Я удивлённо воззрился на него, не понимая, что он хотел сказать.

— Что уставился? — пробурчал Верхоланцев. — Тебе, Верстовский, не итальянских мафиози играть, а быдло с сохой. Соберись.

Тоже мне Отелло хренов. Будто я давал ему повод. Специально затащу Милану в постель, чтобы стареющему индюку было, за что меня ревновать.

Милана вышла из служебного помещения, села за мой столик. Закурив тонкую сигарету, хорошо поставленным голосом спросила:

— Франко, когда ты, наконец, оставишь нас в покое?

— Никогда, — ответил я. — Малышка, что ты нашла в этом ублюдке?

— Не смей говорить о нем так! Ты его мизинца не стоишь! Он лучше тебя во всем. Талантливый пианист и честный, порядочный человек!

— Я тоже талантливый, — усмехнувшись, сказал я. — Никто в Чикаго, может быть, во всех Штатах, не умеет так артистично вскрывать сейфы. И раньше тебя устраивала моя нечестность. Я грабил банки только ради тебя. Я мог в любой момент завязать. Мне ведь многого не нужно. Ты знаешь. Но тебе нравилось находить утром букет свежих орхидей и вазочку со свежей клубникой. Даже зимой. Ты сможешь обойтись без этого? — спросил я насмешливо, откидываясь на спинку кресла. — А также без финтифлюшек с бриллиантами, изумрудами, рубинами, шикарного Кадиллака и дорогого белья?

— Обойдусь, — спокойно сказала Милана. — Франко, я больше не люблю тебя. Ты должен это понять. Я не кукла, не вещь, которой ты можешь безраздельно владеть. У меня есть чувства, душа, наконец. Ты должен с этим считаться.

— У меня тоже есть чувства и душа, — проронил я, взял Милану за руку и стал нежно целовать её тонкие, нервные пальцы, что не предусматривалось в сценарии. — Я люблю тебя так, как никто никогда не будет любить, — добавил я, с печалью взглянув на неё.

Милана чуть заметно растерялась от моей отсебятины, но быстро нашлась, в её глазах зажёгся неподдельный интерес ко мне.

— Если ты меня по-прежнему любишь, то отпустишь, — сказала она по сценарию.

— Никогда в жизни! Я его пристрелю.

— Даже, если ты его убьёшь, не сможешь вернуть меня! — произнесла Милана свой текст. — И закончишь свою жизнь на электрическом стуле!

— Белла, ты бы с удовольствием посмотрела бы, как меня на нем поджаривают? А?

— Я этого не говорила.

— Но представила. В твоей любви ко мне всегда был элемент садизма. Тебе нравилось меня мучить. До смерти.

— Стоп! — крикнул Верхоланцев.

Я встал из-за столика и мрачно проговорил, делая вид, что смущён:

— Извините меня за самодеятельность. Этого больше не повторится.

— Дурак ты, Верстовский, — проговорил главреж снисходительно. — Именно так и будем снимать. Кирилл, приготовься, — обратился он к оператору. — Повторить сможешь? — спросил он уже меня.

Я кивнул, вновь сел за столик, возле Миланы суетились гримёры, поправляя ей грим взмахами больших кистей. Я не понимал, зачем это делать, она выглядела сногсшибательной. Я объяснялся в любви на глазах её мужа-режиссёра, мысленно заключив себя и Милану в цилиндр с зеркальными стенами, в которых отражались только мои чувства. И ощущал необыкновенную лёгкость и гармонию. Мы повторили весь диалог, я дошёл до слов любви, взял её руку и опять стал нежно целовать.

— Стоп! — заорал Верхоланцев, заставив меня вздрогнуть. — Откуда посторонние на съёмочной площадке! Немедленно убирайтесь!

В дверях нарисовалось двое рослых, широкоплечих молодцов в сопровождении Розенштейна, выглядевшим на их фоне карликом.

— В чем дело, Давид? — удивился Верхоланцев.

— Мельгунов приехал. Быстро все организуй для съёмок. Он долго ждать не будет.

— Пошёл он в задницу! — воскликнул раздражённо Верхоланцев. — Пусть уматывает обратно на свои Канары, ублюдок!

Розенштейн, схватив его за рукав, отвёл в сторону, они начали громко ругаться. К нам подскочил перепуганный, бледный, как мел Лифшиц и быстро, запинаясь от волнения, пролепетал:

— Милана Алексеевна, останьтесь. Олег, вам придётся выйти

— Может мне домой уехать? — поинтересовался я с долей иронии.

— Нет-нет, вы можете понадобиться. Не уходите далеко.

На лице Миланы появилась брезгливая гримаса. Продолжив линию её взгляда, я обнаружил в проёме двери брюнета в разнопёрой, гавайской рубашке, накинутым на плечи розовым пиджаком с набивным рисунком из цапель. Он нежно держал за руку смазливого юношу с еле пробивающимися усиками, изящно уложенной причёской белобрысых волос, одетого в тёмную рубашку с ярко-алыми всполохами,

— Быстро освободить помещение! — услышал я чей-то зычный голос. — И проветрить! Немедленно! Почему дерьмом воняет?

В середине площадки возвышался здоровенный бугай в мешковатом костюме и тёмных очках, раздавая приказы. Мне безумно захотелось сказать, что до того, как на площадке появились новые персонажи, воздух был приятный и вполне свежий. К брюнету подскочил кто-то из обслуживающего персонала с серебряным подносом, на котором стояла фарфоровая чашечка и высокий стакан с ярко-оранжевой жидкостью. Мельгунов манерным движением снял чашечку и поднёс к губам. Вокруг него засуетилась куча народа.

— Убрать всех фотографов! — гаркнул один из сопровождающих Мельгунова орангутангов. — Быстро!

Мельгунов аккуратно поставил чашечку на поднос и, нежно взглянув на юношу, медленно пошёл в сторону громко матерящихся режиссёра и продюсера. Остановился поодаль, и, наклонив голову, понаблюдал за их бурным диалогом на повышенных тонах.

— Дмитрий Сергеевич, дорогой, я так рад тебя видеть! — заявил он, вызывая тошноту наигранностью.

Верхоланцев замолчал и, бросив гневный взгляд на Мельгунова, процедил сквозь зубы:

— Кажется, Игорь Евгеньевич, ты сильно болен. Или я ошибаюсь?

— Да, я был очень болен. И документ имеется, — сказал Мельгунов с придыханием, доставая из кармана расфуфыренного пиджака сложенный лист. — Посмотри, тут все. Очень надеюсь, что тебя это удовлетворит.

Верхоланцев выхватил из рук Мельгунова бумагу, развернув, пробежал глазами. Было видно, он на взводе, готов разорвать бумажку на мелкие клочки и бросить в физиономию новоприбывшего премьера.