И опять за спиной грузный, гулкий по земле топот. Все ближе и ближе. Я отскакиваю в сторону. Мало! Толчок! Неловко падая, вижу, как в сторону отлетает ружье с оборванным погоном.
Встал. Почувствовал кислый и тревожный вкус крови во рту. Неожиданно и резко пришел страх, непреодолимый, телесный. Затряслись ноги, и мертвенно похолодело в желудке. Жеребенок отстал, а кобыла, равномерно покачивая головой, мчалась за Кешкой по роковому кругу. Сейчас собака опять привернет ко мне — и это конец! Лошадь убьет меня не намеренно, не со зла, а так, по ходу своему, не замечая, как человек топчет муравьиную дорожку, трактор — лягушку. Я был принижен навалившимся страхом, но хотел жить и озлобился, как крыса, загнанная в угол.
Мир сузился: остался лишь огороженный клочок голой земли и на нем я, собака и лошадь, где происходило сейчас самое главное, может быть последнее в моей жизни. Один из нас должен умереть. Другого выхода нет. Только не я!
Я должен убить… кого же? Кого? Надо решать! Скорее! Лошадь? Большую, породистую… Как отвечу? Нет! Тогда — Кешку? Кешеньку? Не могу!
Они бегут ко мне. Поднимаю ружье, не глядя, на ощупь достав патрон с картечью, заряжаю, жду.
Журчащий металлический звон цепи, нараставший грохот копыт — Кешка с поджатым хвостом и страшный преследователь. Я должен выстрелить, должен убить. Кого? Мир сузился до прицельной планки ружья… Выцеливаю заранее, точно голову…
Откуда-то извне донесся пронзительный высокий голос:
— Эй! Фея! Ты что, Фея! Стой!
Щуплый подросток бежал по выгону, кричал, протягивал краюху хлеба. Кобыла притормозила, стала и порысила к нему навстречу. Кешка с разбегу ткнулась мне в ноги. А голосок кричит уже мне:
— Дяденька! Не бойтесь! Фея людей не трогает, собак терпеть ненавидит.
Удерживая платком капающую из разбитого лица кровь, я ушел подальше от проклятого выгона и сел на бревно, брошенное у дороги.
День погас. Потеряли краску яркие листья осины, голубая вода в лужах превратилась в обычную бурую, поблекла золотистая щеточка некоей на меже. Кеша подошла и положила голову ко мне на колени. Я прижался щекой к ее уху. Шерсть была прохладная, бархатно-мягкая и приятно пахла медовой псинкой. Я гладил ее, спрашивал: «Ты поняла хоть немножко, что с нами было?»
Кешка отошла, присела, поджав хвост-прутик, улыбнулась во весь рот.
Трижды рожденная
Самая ласковая, самая шелковая, самая добрая из всех моих собак
Сначала это был желтоватый плюшевый комок, легко помещавшийся на ладони, а через три месяца — нескладная разлапистая ирландочка, по цвету уже близкая к замечательному, редкостному окрасу взрослых собак. Я знал всех предков щенка, убежден был, что вырастет красивейшая собака, и захотелось имя ей дать достойное. По семейной традиции надлежало назвать в честь реки. В те годы я был влюблен в новгородскую Уверь. Даже писал о ней: «Уверь-река издалека течет. Берет воду из болотных речушек, из озерных проточин, из прибрежных ключей. Наберет воду и в Мету кинет. А Мета в Ильмень. Ильмень в Волхов — и дальше, дальше до самого моря. И в море ей не конец».
Уверью назвал, однако домашние мгновенно и безоговорочно переименовали ее в Увку. Мне было немного жаль — казалось, что хорошо подобрал, оригинально и звучно, но… Уверь осталась только в родословной и каталогах выставок. С именем не вышло — в красоте не ошибся. На первой выставке я страшно волновался, просил жену поводить по рингу, а сам спрятался в толпе за канатом. Старый московский судья решительно перевел мою собаку на первое место, где она и закрепилась не на один год. Вот такая внешность, а характер? Удивительный. Не только никого никогда не укусила, даже не ворчала. Я был совершенно спокоен, когда дети самого малого, неразумного возраста с ней играли. Я знал, что никогда, ни при каких условиях Увка не укусит. Если игра переходила в тиранство: дерганье за хвост или выщипывание бровей, страдалица смотрела на меня, прося помощи, а если меня в комнате не было, заползала в такое место, где до нее было не добраться.
Мне не приходилось видеть более ласковой собаки. Она до болезненности любила, чтобы ее хвалили, и страдала, если чувствовала, что ею недовольны. Обожала, чтобы ее гладили, требовала, под локоть подталкивала. Могла неограниченное время простоять прижавшись к моему колену, когда я работал за письменным столом. Внук прозвал ее Бешеный Ласкун и возился с ней часами.
В доме Увка была тиха, незаметна, лаяла только услыхав звонок или стук у входной двери. Сама выработала маленькие традиции. Обязательно приходила к моей кровати пожелать спокойной ночи: ждала, когда я лягу, поднималась со своей подстилки, подходила, клала морду на край кровати и тихо урчала, не уходила, пока не погладишь. Утром здоровалась, причем вела себя крайне деликатно: проснувшись, выжидала звонка будильника или наших с женой голосов. Процедура приветствия та же.
Охотничью науку Уверь постигла легко, как мне кажется, по робости своей. Как и всякий кровный здоровый щенок, гонялась самозабвенно за птичками в поле, но основную трудность — крепкую стойку — освоила чуть не с первого раза. И не удивительно. Обладая сильным чутьем, издалека обнаруживала запавшего дупеля, подходила — вот он под самым носом — что дальше? Схватить? Невозможно! Не тот характер. Вот и стойка. Удержать послушную собачонку от погони за поднявшейся птицей труда не составило — простое, даже не очень громкое «лечь!» — и дело сделано.
К осени у меня была готовая охотничья собака с превосходным чутьем, большим ходом, твердой стойкой, вежливая и неутомимая.
Уверенно поставил ее на полевые испытания по болотной дичи. Получил диплом третьей степени с высокими баллами. Мне, как хозяину, да еще влюбленному в способную собаку, показалось, что судьи побоялись дать выше первопольнице, а она заслужила второй. Подумаешь — далеко отходила, не четко реагировала на свисток и один раз в ветровой тени столкнула. Зато две другие работы — ого!
В дивный хрустальный день начала октября, в разгар вальдшнепиного пролета я решил угостить своего друга Бориса охотой, похвастаться натаской и собакой.
Чаще всего в жизни бывает, что в радости нет полноты, что-нибудь мешает. В тот памятный день все было на одной радостной ноте. Мечта укладывалась в жизнь четко, как курительная трубка в бархатный футляр. Ночевали в деревне у друзей, которых не видели целый год; они знали, что в это заветное число осени мы приедем, ждали, встретили приветно.
В пойму реки, где по ольховым зарослям и опушке поля мы охотились на пролете уже много лет и знали каждый овражек, каждую рощицу, вышли чуть свет — значит, времени впереди много, и это радовало. Листва сильно облетела, лес был полупрозрачен, что обещало удачную стрельбу.
Сразу после выхода в угодье заметили знакомые известковые побрызги на палых листьях и кивнули друг другу. Туг же Уверь после длинной и страстной потяжки стала, уперев грудь в поваленную осину перед чистинкой, заросшей блеклой таволгой. Взлет пары. Удачный дуплет Бориса, и я сказал: «Стой! Не спеши, замечай счастье». Мы сели на удобную гладкоствольную ветровалину, закурили и молчали. Тишина такая, что хорошо слышно вблизи постукивание дятла, вдалеке — бормотание косача. Томные голоса пролетных гусей слышались задолго до того, как, задрав головы, забыв на минуты про охоту, мы замечали стройно-нестройные их караваны.
Я мысленно смеялся над неудачными охотами, когда густая еще листва мешала стрелять, затяжной дождь рушился с утра до вечера, или легавый неслух сталкивал, разгонял все вокруг, или, того хуже, за день удавалось видеть, точнее, слышать одного-единственного вальдшнепа, вспорхнувшего в гущаре. Да, да! Так бывало, и не один раз.
Я смеялся, и боги смеялись.
Охота шла бойко. Вальдшнепа действительно было много, от стойки до стойки только покурить, чуть-чуть передохнуть да ружье перезарядить. Увка подавала птицу, как блины пекла, — одну за другой, чисто, как опытная легавая, и не сходила со стойки после подъема, если рядом чуяла других. Вальдшнепы были явно пролетные, подпускали близко, постоянно встречались нам по несколько штук вместе, толстые и — может быть, это наша фантазия — светлее пером, чем местные. Борис в этот раз стрелял плохо, торопился, как привык на стенде, получалось — первым выстрелом близковато, вторым далековато. Оправданию помогала легенда, будто птица эта хитрая: умеет в полете закрыться ветками.
Я был без ружья — в первое поле собаки сам не стреляю, — следил за работой Увки и по привычке считал сработанных и случайно поднятых птиц: первая пара, третий, четвертый, опять пара, даже тройка, десятый, одиннадцатый… Все идет отлично: стойка, я подхожу, жду, когда сбоку зайдет Борис, посылаю собаку как можно спокойнее. Подъем, Увка остается на месте, я говорю ей: «Хорошо, хорошо». Если не промах, Борис идет поднимать битого. Двенадцатый, тринадцатый — много птицы, горячая работа собаки, частая стрельба. Двадцатый… Вальдшнеп порвался близко от собаки, полетел низом. Как-то особенно громко прогрохотал бесполезный дуплет — Увка отскочила на несколько шагов назад. Я не обратил на это внимания…
