Я пригляделся и увидел следующее:
Год / численность населения:
2010 | 2012 | 2013 | 2014 | 2015 | 2016
2100 | 2056 | 2018 | 1952 | 1941 | 1916
— Есть небольшая погрешность со смертью Сталина и с октябрьской, но какая же писанная тенденция! Ты подумай: вся жизнь в матрице. На переменные не хватает памяти, и одни и те же ячейки контролируют количество людей в селе и вехи в истории России!
— А что будет в 2018-м и 2056-м? — спросил его я не без предвосхищения. Про сотый не хватило духу — точно не доживу.
— Про 2018-й не знаю, а вот в 2057-м в мире закончится нефть.
18
В воздухе витает что-то, пролетает над нашими головами, в метре-трех-десяти, оно вгоняет себя в вихревые потоки и танцует свой странный танец. Но это не листок. Это что-то другое.
Я намереваюсь поймать его, хоть и не знаю, что это. Люди идут мимо, но никто не обращает на него внимания. И я кружусь в том же танце, что и он, в странном беге по кругу, в странных эпилептоидных взмахах и в надежде, что порыв ветра не утащит его в сторону шоссе, по которой путешествуют наперегонки люди в железных коконах.
Он начинает снижаться, я вижу, как он медленно планирует все ближе — я бегу за ним по тротуару как за какой-нибудь бабочкой или жуком, а он спускается все ниже и ниже — и порыв ветра сходит теперь на нет, и он медленно ниспадает в лотос моих наспех подставленных ладоней. Это троллейбусный билет.
Я ловлю его и резко устремляюсь вправо, чтобы не сбить женщину, которая идет навстречу мне в толпе незнакомцев. Прошедшим мгновением я различаю в ней мать своего былого приятеля, друга, с которым лет десять назад мы были неразлучны и который променял мое общество на сомнительный престиж. Едва ли я могу его в этом винить.
19
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
— Мы ищем советчика. Мы записали произведение, и нам требуются морские аккомпанементы. Что-нибудь в духе Communist Daughter в исполнении Neutral Milk Hotel, Sea Song Джеффри Льюиса ну или земфирской «Прости меня, моя любовь» хотя бы. (Передает листок с записями) Киты там, дельфины, чайки. Вы смотрели у Херцога документалку про Антарктику? Вот эти все звуки из под льдин, разбавленные шумом волн.
— Простите за нескромный вопрос, но вы были когда-нибудь на море?
— Нет, ко всему моему сожалению.
— Я могу дать денег, у меня есть кое-какие сбережения.
— Не уверен, смогу ли я их вернуть.
— Этого не потребуется. Вы же планируете свозить других на море в своей песне, ведь так?
— Ну, как минимум, на залив.
20
Сегодня 2 сентября, ничем не выдающийся и вряд ли примечательный. Стоит отметить, что именно сегодня я прошел процедуру бронхоскопии в своей борьбе со сверхценной ипохондрией. И хотя медсестры, когда я упомянул это слово, спросили меня с интересом о его значении — что на секунду ввергло меня в омут представления об их возможной недоквалифицированности — а во время процесса я не смог удержать спазм и попытался сглотнуть шланг, отхаркивая затем лужицы алой крови — несмотря на все это, диагноз, который они мне поставили после года курения расшифровывался при должном прочтении как «Картина ларингита». Помню, что они нахваливали наброски, которыми я убивал время в ожидании — и я посчитал, что, наверное, каждая капля похвалы и светлого взгляда на жизнь тут ценна — и не стоит искать в их действиях какую-то долю пошлости.
Странно, что мы с Леной договорились встретиться сегодня — но на деле в этом нет ничего сверхъестественного — она предложила мне накормить ее едой из Макдоналдса после довольно насыщенного в одних местах (и разобщенного в других) года нашего смутного общения. Я был рад. Я вышел из диагностического придатка онкоцентра, пытаясь не думать о тех пациентах, чей диагноз слышал более чем отчетливо, сел на 21-й троллейбус, и уехал к заливу, где и приобрел два пакета с едой.
Она сидела в кресле, глядя на экран, подложив под себя ногу, и уплетала наггетсы, а я малозначительно молчал — и достал в итоге из сумки «Игру в классики» Кортасара. Лена конечно же парировала мои действия комментарием о том, что время и место для чтения книги были более чем подходящими.
Я начал рассказывать ей о том, как за два года до собственной смерти и за год до смерти своей возлюбленной, Кортасар и его супруга, Кэрол Данлоп, (слово супруга будет звучать в контексте нижесказанного более чем глупо, но тем не менее) решились на авантюру, вся суть которой сводилась к тому, что они месяц пропутешествуют на отрезке в 800 миль между Парижем и Марселем в своем красном фургоне, делая вынужденные остановки на автозаправочных станциях и у мотелей, пытаясь взглянуть на мир под другим углом и ведя путевые заметки. Рассказал, как год спустя Кэрол умрет от лейкоза, а еще через год уйдет вслед за ней и Кортасар (не упоминая о том, что последние дни его проходили в попытках выдумать листву на деревьях во внутреннем дворе белоснежной больницы, на которые он смотрел из окна перед смертью) — как их прах хранится на кладбище Монпарнас в Париже, и как я считаю эту историю, пускай даже немного мифологизированную, абсолютом романтического мировосприятия.
Я вышел, мечтая о чем-то, парень у Волжского попросил у меня сигарету, и я поделился с ним кэмелом. Он сказал что-то про особенный дизайн пачки в моих руках, который он не наблюдал с юности, и я отметил про себя, что это действительно так, осознав пять минут спустя, что она ничем не отличается от тех, что побывали в моих руках до этого.
21
Главврач отделения неврозов «Республиканской психиатрической больницы» отпустил Лену на выходные. Потому что само ее содержание там — не более, чем разыгранный фарс, который скорее пригодился всем, кроме, разве что, ее, или же как номинальный опыт. Парня, с которым она общалась раньше, выписали — ради них я и таскал в беседку все «Данхиллы» с ярким, насыщенным, вкусом. Наверное я снова навязался, потому что выкупил это право увидеться, потому что никогда не верил в серьезность их отношений и потому что присланный мне «Айсбуст» — тоже повод.
Мы сидим в кафе втроем и скетчим. За окном сумрак поздней весны. Лена пытается оправдать мое превосходство в изображениях качеством ручки, маркера, чего угодно. Стремительно и отрешенно водят они карандашами, надеясь, что выйдет не хуже. Я выбегаю курить один, или же они выбегают без меня.
Лавируем от Макдональдса в книжный в Мадагаскаре. По дороге я успеваю заглянуть домой и беру Ремарка, чтобы подарить его Лене. Нагоняю их на полпути к торговому центру. Слышу, как парень говорит про де Сада — который, по нашим с Леной словам, входит в тяжелые предпочтения Саши.
Ван Гог написал в поселении для умалишенных порядка 200 картин — Лена это знает, я рассказал ей об этом, пока она жила в заключении — ее наброски оттуда отличаются прямолинейностью, до которой я вряд ли когда-нибудь дойду. Я прихватываю письма Ван Гога к друзьям, выпрашивая у Лены мелочи, которой у меня нет — книга стоит сотню с копейками, Лена берет «Таинственную историю Билли Миллигана» — тематика отпускного вечера: творческое сумасшествие.
22
— Есть такая притча про отравленный колодец. Была вода нормальной, стала аномальной. Народ пьет, с ума сходит, властителя с женой не понимает, бунтовать собирается. Они решили тоже испить, и стали как все. Вот и все. Все счастливы.
— А это точно не сидр?
— Да нет, вода водой.
— А морская или речная?
— Если отравились, может, и морская.
— А почему дождевую не пили?
— Да засуха была наверное.
— А если она морская и чересчур соленая, то по ней же можно и ходить, не потонув?
— Ты сейчас намекаешь на что-то?
— А если лебеди по ней плавать будет, они сойдут с ума?
23
— Это скамейка для ветеранов Афганистана.
Нет, я не бездомный, вы не подумайте — я лежу, потому что в городе жара, и скамейка эта в тени. И даже не авангардист — хоть и начинаю главы прямой речью. Вообще, сказать по правде, «аван харт» на языке преобладающей в этих краях народности значит веселое похрюкивание. То есть вот, вы уже точно отчаянно клеймите меня, но я честно пытаюсь вырваться из вальяжной манеры нашей с вами беседы и уйти от фамильярностей — я правда думал, есть ли у слова похрюкивание более благозвучный синоним, но не нашел, и не знаю, знаете ли вы иврит, но не на нем.
Человек, который отпустил комментарий про скамейку, представился бывшим ректором экономического факультета одного из университетов этого города. Теперь он на пенсии. Он защитил диплом на тему «Второй вид земельной ренты Маркса» или что-то вроде этого. Он видит во мне провокатора (и наш с вами диалог я веду так только для того, чтобы умалить это впечатление с помощью пресыщения) — а провокации и авангард всегда идут рука об руку, как мы с Тамарой. Он рассказывает, что странность его родовой фамилии (при моем виде все только и вспоминают о пятой графе) однажды чуть не сыграла с ним злую шутку, и хорошую, с его дочерью. Тучки небесные, вечные странники, степью лазурною, цепью жемчужною.
