Вечернее ее место было рядом со мной у письменного стола. Весь вечер до второй прогулки в садике. Скучная городская жизнь.
Другая, любимая нами обоими, начиналась с переезда на лето в деревню. В длительном пути — это полтора дня и с ночевкой — она вела себя совершенно спокойно, ее не укачивало, только не спала, а старалась как можно ближе посунуться к окну и наблюдать. Ночевали мы в попутных гостиницах, подогнав машину поближе к окну номера. Увку оставляли в машине. Не везде разрешают брать собаку с собой, и, кроме того, считалось, как это ни смешно, что вор увидит собаку и испугается, говорили шутя: «Пусть только сунется — Увка разорвет его в клочки».
Деревенская жизнь начиналась резким переломом: мы подъезжали к нашей избе, с Увки снимали ошейник — теперь до осени. Открывалась дверца машины, она соскакивала на траву и с этого момента становилась совершенно самостоятельной. Прежде всего бежала на озеро пить и принять ванну, поплавать. Ночью — в доме, днем — «загорание» на солнце врастяжку на траве, если жарко, переходила в тень. Про охоту я уже рассказывал.
Так мы прожили десять лет. Уверь внешне изменилась мало, чуть огрузла, морда поседела. Охотой продолжала увлекаться, работала прекрасно, энергично, только поиск замедлился.
Весной в городе случилась беда — Уверь пропала, вышла погулять поздно вечером и не вернулась.
Все наши поиски были безрезультатны. Мучительное, тревожное время. Во сне я видел, как ее убивают, днем старался об этом не думать. А может быть, она попала к плохим людям — не кормят нашу Увушку, бьют ласковую, держат на цепи, а ей домой хочется, где все ей знакомо и мило, где все, все ее знают и любят гладить.
Прошло больше месяца. Выступая по телевидению, попросил разрешения показать фотографию Увери и обратиться с просьбой вернуть.
На следующий день раздался телефонный звонок: «Ваша собака, видимо, у нас». — «Ой! Говорите скорее адрес, я сейчас, на такси…» — «Нет, привезу сама, хочу убедиться, что вы действительно ее хозяин. А мы ее полюбили».
На лужайке против нашего дома играли ребятишки. Они увидели, что женщина ведет к ним собаку, и закричали: «Увка! Увка нашлась!» Через минуту наша собачонка прижалась к груди моей жены и плачуще повизгивала. Привела Уверь милая, культурная женщина, она сразу поняла, что это истинный дом собаки. Рассказала, что мальчишки на Гражданке (это на краю города, километров шесть от нас) увидели на пустыре лежащую большую собаку. Она «тихо лаяла одним воздухом» и не могла встать. Оттуда ее унесли на руках в многоэтажный дом недалеко от пустыря и выходили. Осталась только небольшая хромота задней ноги.
Вернулась наша собачка: всем вокруг, нам особенно, радостно. Началась как бы новая жизнь, но невеселая, замкнутая стала Уверь, что-то в ней сломалось, и здоровье не то: мало движется, прихрамывает и без конца просит пить. Мы решили, что в деревне — отъезд был близок — все пройдет. Приехали, и показалось, что все пошло на лад. Уверь дома на своем месте или на травяном пляже, или идет к озеру. Вот только купаться перестала и все пьет и пьет, все сильнее припадает на заднюю ногу и медленно поднимается на крыльцо, даже просит помочь. Ночью иногда болезненно стонет.
В ласковый, не жаркий и не холодный, очень ясный июньский день Уверь сошла со своего пляжа и легла в тени у фундамента дома. Я работал в своем кабинетике. Пришла жена, сказала: «Кажется, Увка умерла» — и заплакала. Я выбежал. Уверь лежала недвижно. Сел, положил руку на мягкую шерсть головы и понял, что это конец.
Мы похоронили ее на усадьбе рядом с могилой ее подружки, веселой гончей Радолью, застывшей в полынье на озере три года назад. Вырыли глубокую сухую могилу. Решали, как дальше: собак в гробах не хоронят, а сыпать землю прямо на лицо, на глаза, на губы невозможно. Жена зашила Уверь в простыню. Мы несли ее к могиле, и я вспомнил блокаду. На земляной холмик положили много роз из пышного в это лето куста, потом принесем и посадим для них — лесных охотников — папоротник-орляк.
Стояли у могилы, и нам хотелось и для нее и для себя придумать что-нибудь утешительное. Решили: хорошо, что Уверь умерла не в каменном душном городе, а в деревне, которую так любила, и могила на крутом озерном угоре, откуда широко видны и тихие плесы, и лес, и поля. Подумалось: вот бы и нам здесь…
Я уходил от могилы, был светлый красивый день, озеро сияло, ласточки щебетали как-то особенно громко и весело, а я безобразно плакал, хныкал, как побитый мальчишка, и не было стыдно. Почему не плакал, слезы не пролил, когда провожал одного за другим друзей и родных? Почему? Что-то есть в собаках и, пожалуй, в лошадях беззащитное и бескорыстно трогательное. У них часто печальные глаза, и я знаю почему. Они так нам близки, так все понимают и, конечно, хотят сказать, может быть, очень важное, подходят, смотрят вам в глаза, открывают рот, а сказать и не могут. И я знаю, чтобы облегчить эту муку, надо притронуться рукой к мягкой шерсти, только с доброй душой, не с владычеством, а чтобы показать общность. Я не убрал подстилку в углу за шкафом. Проходят дни, постоянно слышу, как Увка цокает когтями по полу в соседней комнате, по ночам слышу, как она сладостно урчит и позевывает в своем углу. Слышу и отрицательно трясу головой — ведь не может быть, нет моей Увери. На переломе лета, в колдовскую Иваново-купальскую ночь, плохо спал, сквозь сон услышал — кто-то осторожно царапается в наружную дверь и попискивает тихонько. Ба1 Да это Уверь погуляла и просится домой. Опять! Ведь она ушла, ушла навсегда.
Трезвым утром, когда солнце пришло ко мне на письменный стол и сошло ночное колдовство, отставив работу, откидываюсь в кресле и думаю: «Скоро придет охотничья пора. Я не брошу охоту, нет! Но будет плохо без тебя, моя Уверь. Я буду в одиночку бродить по камышовым озерным берегам, стрелять уток и длинной палкой доставать. Вспоминать, как это ты отлично и с видимым удовольствием проделывала. На вальдшнепиных высыпках буду охотиться презираемым с юных лет самотопом, держа, как немецкий солдат автомат, ружье наготове, и буду вспоминать твою красивую мастерскую работу, быстрый ход, доклад и твердую картинную стойку. Если устанут или откажут ноги, все равно буду сидеть в скрадке, поджидая вечерний прилет кряковых на кормежку. Буду вспоминать, как ты терпеливо и спокойно сидела в шалаше рядом, ожидая просьбу принести.
Больше никогда не заведу собаки. Слишком короток срок их жизни в сравнении с человеческой. Слишком тяжелы расставания.
А может быть, лучше именно сейчас принести в дом веселого щенка и не думать о жизненных сроках? Печаль расставания достанется ему.
18. IX.1988 г. д. Домовичи
Как у всякого фанатичного любителя островных легавых, к спаниелям у меня отношение добродушно-ироническое. Это такие маленькие собачки, очень славные, немного смешные — вроде недоростков сеттера, очень удобные для комнат и мало пригодные для охоты. Как-то странно заводить подружейную собаку по перу, которая спугивает дичь. Самое-то главное в работе легавой — стойка, недвижность ее. Вы видите, можете подготовиться и подойти. А тут, пожалуйста, иди, все время ожидая взлета, хорошо, если он окажется на выстреле. В общем, похоже на презираемый всеми настоящими охотниками самотоп. Никогда не мог согласиться с другом и учителем своим, Виталием Бианки, всю жизнь предпочитавшим держать именно спаниелей. Он даже писал, обосновывая свое предпочтение:
«…Вот почему я не держал легавых собак, собак со стойкой: мне казалось нечестным, сковав птицу страхом перед застывшим над ней зубастым зверем, не торопясь подойти к тому месту, где она затаилась, и, приказав собаке поднять ее на крыло, хладнокровно застрелить при взлете. Я предпочитал спаниелей… только разыскивающих своим чутьем птицу и скорее помогающих ей спастись от охотника, чем охотнику — застрелить ее».
В этих строках романтическое преувеличение свойств легавых — гипноз собачьего взгляда и даже некое фарисейство. Большой охотник был Виталий, знал, где найти дичь, отлично стрелял и добывал помногу. Говорю это не в укоризну, в те времена для писателя частенько охота была основным средством существования.
Так вот, не по душе мне эта порода, даже посмеивался, читая в книге о спаниелях, что хвостики у них купируются так, чтобы оставить обрубочек, удобный для захвата ладонью, если собака устанет плавать в водорослях, И еще одно преимущество — собачка легко помещается в заплечный мешок, если надо переходить топкое болото. Много пришлось мне походить с легавыми, гончими и лайками, но нужды в их вытаскивании и таскании не было. В общем, многие охотники считают эту породу комнатной, подшучивают: «спали-ели».
В ту весну я, как всегда, жил в деревне. И вот такая получилась история. Привезли мне собаку, попросили подержать лето. Люди мне близкие — отказать трудно. Беда, что семья эта житейскими делами загруженная, не собачья — первый раз держат. Догадывался, что это будет за существо, подумалось — ладно, щенку только три месяца, что-то можно исправить.
