Если это так, то Людмиле Алольцевой нелегко будет сподобиться их благоволения. Работает она, правда, много, с утра до вечера в хлопотах по дому и хозяйству. Но надолго застыть в молитвенной неподвижности она просто не сможет. Во время обеда за столом у них часто звучат разговоры и смех, что вообще-то церковниками строго осуждается. (Вот я опять даю волю своей страсти к общему! А ведь при этом отец Денис, обедая у них, всегда участвует в беседах и смеется громче хозяев.)
Людмила хорошо знает русскую грамоту и читает книги из сундука своего мужа. Но ей очень хочется читать Святое Писание, а оно по-русски существует только в отрывках. Оказывается, она сама уже выучила греческий алфавит и многие слова и мечтает прочесть книги Ветхого Завета по-гречески. «Ведь Спаситель наш говорил совсем простым людям — рыбакам, пастухам, плотникам, и они понимали Его. Почему же я не смогу понять?» — говорит она. Я рад был помочь ей в этом благочестивом деле. Мы условились, что она будет приходить на уроки своего сына (он тоже начал учить греческий), а потом еще оставаться на какое-то время для дополнительных занятий.
Поначалу все шло хорошо. Людмила оказалась необычайно способной к языкам. Видимо, это как-то связано с ее музыкальными талантами. Стоит ей пропеть два-три слова — и они остаются у нее в памяти.
Из библейских книг русские больше всего любят Псалтирь. Людмила знает множество псалмов наизусть и чудесно поет их. Поэтому мы начали с чтения псалмов по-гречески. Зная русский текст, она легко запоминала слова. Ее муж и другие домочадцы порой поднимались к нам наверх, чтобы послушать ее пение на чужом языке. Как я жалел, что Вы и Грета не можете присоединиться к слушателям! Вы бы получили огромное удовольствие.
Потом моя ученица выразила пожелание почитать что-нибудь про автора псалмов, про царя Давида. Мы открыли Вторую Книгу Царств и медленно стали двигаться по строчкам.
Ах, лучше бы мы не делали этого, лучше бы остались в Боговдохновенных стихах Псалмов! Потому что моя ученица как-то сникла и помрачнела уже на первой главе.
— Что случилось? — спросил я. — Вам незнакомы эти слова? Вы не поняли текста?
— Знакомы, — уныло ответила она. — К сожалению, я все поняла.
— Что же вас огорчило?
— Зачем Давид приказал убить этого отрока?
— Тут же сказано: за то, что он поднял руку на помазанника Божия, на царя Саула.
— Но Саул сам попросил отрока убить его, чтобы не попасть живым в руки врагов. Он пытался покончить с собой… вот здесь: «Саул пал на копье свое, колесницы же и всадники настигали его». Отрок выполнил его просьбу, избавил от позора и мучений. Потом взял его венец и браслет и принес их Давиду. Разве не так должен был поступить верный слуга? За что же убивать его? Это несправедливо.
Я не знал, что ответить ей. Мы двинулись дальше, читали по главе в день. И каждый день приносил Людмиле новые огорчения. В главах третьей и пятой ей открылось, что у Давида было множество жен и наложниц. В главе шестой — что он играл перед народом на цитрах, на систрах, на кимвалах, скакал и плясал перед толпой, то есть делал все, что запрещает православная церковь. А уж когда дошли до главы одиннадцатой, где описано, как Давид соблазнил жену своего военачальника Вирсавию, как послал военачальника Урию на верную гибель, чтобы завладеть женой его, Людмила не выдержала, швырнула священную книгу на стол и ушла в слезах.
На следующем занятии я предложил ей прекратить чтение Ветхого Завета или хотя бы почитать про других царей и пророков. Но она настояла на том, чтобы мы продолжали. И теперь чуть ли не радовалась каждый раз, когда проявлялись человеческие слабости Давида, его жестокость, коварство, трусость. Конец двенадцатой главы, где описано, как он поступил с жителями побежденного города Раввы, она читала чуть ли не с торжеством:
«А народ, бывший в нем, он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи».
Наконец, в том месте в последней главе, где Давид из трех предложенных ему Богом наказаний за грех его выбирает наказание не себе, а народу своему, и семьдесят тысяч погибает от язвы, Людмила только засмеялась злым смехом и оттолкнула книгу.
А я смотрел на нее и думал о том, как глубока мудрость нашей матери, святой римской церкви, которая вот уже тысячу лет стоит на страже и запрещает переводить Священное Писание с латыни на другие языки. Ибо не может душа простых смертных вместить тайну и откровение, все пытается мерить Великий Божественный закон своей малой человеческой справедливостью и от этого только впадает в соблазн и смущение. Прав был Экклезиаст, сказавший, что «во многой мудрости много печали, и кто умножает познания, умножает скорбь».
Смог бы ли я набросать для Вас «уличный портрет» Людмилы Алольцевой? Не знаю, не уверен. Есть в ней всегда нечто неуловимое, ускользающее из капкана слов.
Начать следовало бы с главного: эта женщина встречает взгляд нового человека так бесстрашно, словно она уверена в своей неуязвимости. Или скорее в том, что она всегда успеет укрыться в каком-то безопасном убежище. Или, еще вернее, успеет взлететь, как птица, на безопасную высоту. И каким-то образом эта высота связана с пением. Пение безотказно поднимает ее над нашим бренным миром, над нашей маленькой справедливостью, над нашей убогой…
Вынужден прерваться!
Прибежал слуга и сообщил, что прибыл гонец из Дерпта. Невеста князя Московского прибыла туда! Псковское посольство срочно выезжает из Изборска, чтобы встретить ее на берегу Чудского озера. Должен проститься с Вами, моя бесценная, закончу это письмо в другой раз.
Ваш С. З. Его Преосвященству, Епископу Любекскому, из Пскова, декабрь 1472Досточтимый отец мой и учитель!
Уверен, что главная новость достигнет Вашего слуха раньше, чем это послание. Но все же повторю ее: 12 ноября принцесса София въехала в Москву и в тот же день была обвенчана с великим князем Московским Иваном Васильевичем. Но можно ли это считать успешным завершением плана, возникшего в Вашей переписке с кардиналом Виссарионом четыре года назад? Или только первой трудной ступенькой долгого пути? Не смею и не хочу навязывать Вам свое суждение. Но тешу себя надеждой, что какие-то из моих наблюдений помогут Вам уяснить детали этого знаменательного события.
Утром 11 октября псковское посольство, в которое я был включен в качестве переводчика, подплывало по волнам Чудского озера к устью реки Эмбах. (Русские зовут ее Эма или Омовжа.) После многодневных дождей солнце с какой-то удвоенной старательностью, будто спешило наверстать упущенное, освещало пожелтевшие рощи, блестело на ризах священников, золотило мех на шапках посадников и бояр. Маленькое пятнышко на далеком берегу вырастало с каждым ударом весел, распадалось на всадников, кареты, алебарды охраны, монахов в рясах. А впереди всех высился какой-то алый столп. Только подплыв на сто сажен, могли мы разглядеть, что это не столп, а человек, одетый в красное с ног до головы. Справа от него двое слуг держали на высоком древке тяжелое серебряное распятие.
Довелось ли Вам встретиться с папским легатом Антонием Бонумбре, когда принцесса проезжала через Любек? Если да, то Вы, наверное, согласитесь со мной, что все римские статуи, слитые вместе, не смогли бы превзойти этого человека в искусстве притягивать все взоры на себя. Притягивать взоры и подавлять души. Псковские посадники и бояре, сходя на берег, прежде чем поклониться принцессе, кланялись алому столпу. И потом, наливая кубки медом, поднимая тосты в ее честь, нет-нет да и оглядывались на величественную фигуру легата. Красная мантия, красные перчатки, красный капюшон, красная кардинальская шапка, и под ней — белое лицо, с горящими черными глазами. Да, такого спектакля, такой ожившей фрески псковичи еще не видели.
Принцесса показалась мне поначалу то ли равнодушной, то ли сильно уставшей. Переводя для нее приветствия псковских посланников, я стоял довольно близко и мог хорошо рассмотреть ее полноватую фигуру, лицо и наряд. Видно было, что она старалась добавить какие-то русские черты к своему облику: волосы ее были убраны под богато вышитый убрус, поверх платья наброшен легкий плащ из вишневого сукна, который в России называют «однорядкой». Мне рассказали, что ей с детства пришлось вкусить хлеб изгнания: ее отец, морейский деспот Фома Палеолог, бежал с семьей от турок сначала на остров Корфу, а потом — в Рим, где кардинал Виссарион взял их под свое покровительство. Однако в ней самой не было тех черт подобострастия, которые так часто вырабатывает привычка зависеть от чужих людей. Взгляд ее был тверд, недоверчив, губы сжаты, голова гордо откинута назад.
Вдруг все равнодушие и усталость куда-то исчезли. Это произошло в тот момент, когда очередь приветствовать высокую гостью дошла до посадника Терентия Андреевича. Он несколько раз открывал и закрывал рот, потом просто рухнул перед принцессой на колени и запричитал, запел, обливаясь слезами умиления:
