Они разбудили судебного переводчика, американца, некоего Дженкса, который занимался здесь продажей рома и наоборот, и велели ему перевести мне приговор. Дженкс потянулся и принял таблетку морфия.
– Вам придется прислониться к стене, старина, – сказал он мне. – Три недели вам, что ли, прописали? А что, у вас жевательного табачку не найдется при себе порядочного?
– Переведите мне еще раз с примечаниями и толкованием, – сказал я. – Я не понял, оправдан ли я, осужден или передан на попечение патроната для дефективных детей?
– О, – сказал Дженкс. – Чего это вы не поняли? Вас поставят к стене и расстреляют через две или три недели – три, кажется, сказали они.
– Не будете ли вы так любезны спросить их, через две или три, – сказал я. – Лишняя неделя не играет для вас большой роли после того, как вы умерли, но, пока вы еще живы, одна неделька, знаете ли, она ничего.
– Две недели, – сказал переводчик, справившись по-испански у суда. – Переспросить еще?
– Довольно, – сказал я. – Пусть это будет окончательным приговором. Если я буду продолжать апеллировать в том же духе, меня расстреляют на десять дней раньше того, чем меня взяли в плен. Нет, у меня нет табачку.
Отряд негров, вооруженных винтовками «Энфильд», отвел меня в calaboza, и меня заперли там в какую-то кирпичеобжигательную печь. Температура там была приблизительно такая, какая упоминается в кухонных рецептах, требующих сильного жара. Я дал одному из сторожей серебряный доллар и попросил его послать за консулом Соединенных Штатов. Он явился в пижаме, с парой очков на носу и с содержимым пары других изделий из стекла в желудке.
– Меня должны расстрелять через две недели, – сказал я, – и хотя я записал себе этот факт в памятную книжку, он все-таки не выходит у меня из головы. Вы должны как можно скорее вызвать дядю Сэма по кабелю и заставить его заняться этим. Пусть он немедленно вышлет сюда «Кентукки», «Кирсерджа» и «Орегон». Броненосцев будет достаточно, но не мешало бы также отрядить пару крейсеров и миноносцев-истребителей. И скажите, если адмирал Дьюи не занят, самое лучшее, если он и сам прикатит на самом быстроходном судне во флоте.
– Слушайте, вы, О’Кифи, – сказал консул, справившись кое-как с икотой. – Чего ради вы беспокоите вашим делом министерство иностранных дел?
– Вы, верно, не расслышали, – сказал я. – Меня расстреляют через две недели. Вы, должно быть, поняли, что меня пригласили на пикник? Не мешало бы Рузвельту убедить японцев прислать на подмогу еще «Еллоуямтискокуи», или «Оготосингсинг», или другой какой-нибудь первоклассный крейсер. Я бы чувствовал себя безопаснее.
– Вам теперь нужно, – сказал консул, – поменьше волноваться. Я, когда вернусь, пришлю вам немножко табаку для жеванья и лепешек из бананов. Соединенные Штаты не могут в это вмешиваться. Вам известно, что вас захватили как мятежника против правительства и вы подлежите законам этой страны. Сказать вам по правде, мне от министерства иностранных дел дана инструкция – не официальная, конечно, – что, если какой-нибудь искатель приключений потребует флотилию броненосцев по случаю революционного катценъяммера, я должен перерезать кабель, дать ему столько табаку, сколько он пожелает, и, когда его расстреляют, взять его платье в счет моего жалованья, если оно мне окажется впору.
– Консул, – сказал я ему, – это серьезный вопрос. Вы представитель дяди Сэма. Это ведь не какая-нибудь интернациональная комедия вроде Всемирного Конгресса Мира или крещения броненосца. Я – американский гражданин и прошу защиты. Я требую весь москитный флот, и атлантическую эскадру, и Боба Эванса, и генерала Е. Берд Грубба, и двух или трех церемонийместеров. Что вы думаете делать?
– Ничего не делать! – сказал консул.
– Так убирайтесь к черту, – сказал я, потеряв с ним терпение, – и пришлите мне Дока Милликина. Попросите Дока прийти ко мне.
Док пришел и посмотрел на меня сквозь решетку; я был окружен грязными солдатами, у меня отняли даже сапоги и манерку. Док казался чрезвычайно довольным.
– Алло! Янки! – сказал он. – Ну что? Входите понемногу во вкус острова Джонсона?
– Док, – сказал я, – у меня только что было свидание с консулом Соединенных Штатов. Я вывел из его слов заключение, что мое настоящее положение не лучше, чем если бы моя фамилия была Розенцвейг и я гулял бы по Кишиневу во время погрома. По-видимому, морское вмешательство в мою пользу со стороны Соединенных Штатов ограничится тем, что мне пришлют четвертку матросского жевательного табаку. Док, – сказал я, – не можете ли вы приостановить временно наши междоусобия, вызванные соперничеством Севера и Юга, чтобы помочь мне?
– Это не входит в мои привычки, – ответил Док Милликин, – заниматься зуболечением без боли, когда у какого-нибудь янки прорезывается глазной зуб. Так «Звезды и Полосы» не пришлют флота, чтобы обстрелять деревни колумбийских людоедов? Что? Скажите, «видишь ли ты на заре испещренное звездами знамя»? Что же это случилось с военным департаментом? Да, это великая вещь – быть гражданином страны золотой валюты, не правда ли?
– Лупите их, как хотите, Док, – сказал я. – Мы, кажется, действительно дали маху в иностранной политике.
– Для янки, – сказал Док, надевая очки и принимая более мягкий тон, – вы не так уж плохи. Если бы вы родились южнее, мне кажется, я бы даже вас полюбил. А значит, теперь, когда ваша страна повернулась к вам спиной, вы пришли за помощью к старому Доку, после того как вы сожгли его хлопок, украли его мулов и освободили его негров? Так это, янки, или не так?
– Так, – сказал я от всего сердца. – И поставьте поскорее диагноз. Через две недели вам останется сделать только мое вскрытие, а я не хочу, чтобы меня ампутировали, если можно избежать этого.
– Ну, – сказал Док деловым тоном, – вам нетрудно будет выкарабкаться из этой каши. Деньги все устроят. Вам придется, правда, подкупить целую шеренгу, начиная с генерала Помпозо и кончая человекоподобной обезьяной, охраняющей вашу дверь. За десять тысяч долларов можно обделать все дело. У вас есть деньги?
– У меня? – сказал я. – У меня в кармане один чилийский доллар.
– Ну, тогда, если у вас есть последнее слово, произнесите его, – сказал старый бунтовщик. – Звяканье ваших финансов напоминает мне погребальный звон.
– А вы измените метод лечения, – сказал я. – Созовите консилиум, прибегните к радию, выкрадите меня.
– Янки, – сказал Док Милликин, – я знаю, как вам помочь. Только одно правительство в мире может вызволить вас из беды, и это – Американская Конфедерация, самое великое государство, когда-либо существовавшее.
Я сказал Доку то же самое, что ты говорил мне: «Позвольте, Конфедерация не государство. Ее ликвидировали сорок лет назад».
– Это военная ложь, – ответил Док. – Конфедерация так же сильна, как Римская империя. На нее ваша единственная надежда. Только вы в качестве янки должны пройти через некоторые предварительные обряды, прежде чем вам окажут официальную поддержку. Вам придется дать присягу на верность правительству Конфедерации. Тогда я гарантирую, что она сделает для вас все, что может. Что вы на это скажете, янки? Это ваш последний шанс.
– Если вы дурачите меня, Док, – ответил я, – то вы не лучше Соединенных Штатов. Но так как вы говорите, что это мой последний шанс, валите и приведите меня скорее к присяге. Как-никак я всегда любил кукурузную водку и мятные лепешки. Я, должно быть, наполовину южанин от природы. Торопитесь!
Док Милликин на минуту призадумался и предложил мне следующую формулу присяги:
– Я, Барнард О’Кифи, янки, здоровый телом, но республиканец духом, сим клянусь передать мою преданность, уважение и верность Американской Конфедерации и ее правительству за то, что данное правительство своей официальной властью вернет мне свободу, спасет меня от заключения и смертного приговора, которые я навлек на себя порывистостью своего ирландского характера и общим кретинизмом, свойственным янки.
Док ушел, сказав, что немедленно вступит в переговоры со своим правительством.
Можешь себе представить, что я испытывал. Через две недели меня ожидал расстрел, и моей единственной надеждой была помощь государства, которое скончалось так давно, что о нем вспоминают только в день юбилея. Но это было все, на что я мог надеяться, и почему-то мне казалось, что у Дока в рукаве его старого пиджачишки было спрятано и что-нибудь посущественнее этих фокусов-покусов.
Через неделю старый Док снова заглянул в тюрьму. Я был искусан блохами, настроен несколько саркастически и чертовски голоден.
– Что, не видать в заливе ни одного броненосца Конфедерации? – спросил я. – Не слышно никаких звуков, говорящих о приближении кавалерии Джеба Стюарта? Стонуолла Джексон не подбирается крадучись с тылу? Если да, то сообщите мне, пожалуйста, утешьте!
