Посеревшие от осенних дождей столбы с лепниной еще крепко держали уставший металл, и старый почерневший тополь недовольно смотрел сверху вниз, грустно качая безлистной головой, – как раньше. Именно Ахматову он не помнил, все-таки не настол ько стар, а вот суетных людишек вообще – очень хорошо и не доверял им.
– А, знаю, знаю! – воскликнул бродяга:
Один идет прямым путем,
Другой идет по кругу
И ждет возврата в отчий дом,
Ждет прежнюю подругу.
– Да, верно, – музыкант кивнул, он никогда специально не заучивал стихи, но строчки пришли сами собой:
А я иду – за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.
Позеленевшее изваяние – рисунок Модильяни в бронзе – венчало кучу строительного мусора. Когда-то оно покоилось на пьедестале, облицованном гранитной плиткой, посередине аккуратного газончика. Однако время чаще калечит, нежели врачует, – из мешанины ржавых изорванных листов жести, полусгнивших обломков стропил и раскосов, кирпичного и стеклянного крошева поднималось уродливое бетонное основание без малейших следов гранита.
Памятник, к счастью, не пострадал. Ну а прозелень – она была уже тогда, когда к скульптуре еще приносили цветы.
– А что у тебя тут? – с любопытством осведомился бродяга.
– Дела, – уклончиво ответил музыкант.
– Поэтическое паломничество?
– Что-то вроде.
– Не может быть! В одиночку?
Музыкант немного подумал и сказал:
– Надеюсь, что нет.
Оборванец обвел округу взглядом. Вдоль улицы теснились дома, бежали куда-то облака, тихо ржавели пустые оболочки насекомых-автомобилей, и не было даже намека на постороннее присутствие.
– Но здесь ведь нет никого, кроме нас.
– Это до поры до в ремени.
– А, вот как… Ладно, – показалось, бродяга исчерпал вопросы – но только показалось: – Так когда?
– Через час. Или через год, – задумчиво ответил музыкант, выдержал паузу и с грустью добавил: – Или никогда.
– Понятно… – протянул оборванец с подозрительной многозначительностью и наконец замолчал.
Будь музыкант внимательней, непременно заметил бы, что бродяга что-то замыслил, но он погрузился в воспоминания и, как токующий глухарь, временно утратил способность видеть и слышать.
Этот день много лет назад – может, десять, а может, и двадцать – никто уже не помнит, сколько прошло, – был пасмурный, но дарил теплом. Впрочем, когда стрелка вплотную подобралась к назначенному часу, серые облака неохотно разошлись, открывая бесконечную синеву. В небесные прорехи заглянуло светило, и день заиграл яркими красками, заискрился тысячью бликов во множестве капель, застывших на траве и н а листьях, на свежем черном асфальте, на гулком металле крыш и жирных лоснящихся спинах спешащих авто.
Он, совсем молодой и еще не музыкант, одиноко стоял у памятника и напряженно ждал. Время тянулось очень медленно, словно желая помучить, и он спасался, забегая в мыслях на полчаса вперед. Там, в будущем, были насыщенный кофейный аромат обжигающего эспрессо в кафе через дорогу и сладкий запах эклеров, негромкое поскрипывание кожи диванов и успокаивающее гудение кондиционера. Там были робкие взгляды и трепетные улыбки, будто бы случайные касания и неловкие слова.
Солнце улыбалось так заразительно, что ему нельзя было не улыбнуться в ответ, и он, еще не музыкант, улыбался, прижимая к груди большой букет красных роз.
А вредная стрелка часов будто приклеилась к одной цифре. Ожидание никак не заканчивалось…
– Ну, прощай тогда, – бродяга протянул руку для пожатия и шагнул к музыканту.
Тот посмотрел сквозь него и машинально кивнул.
– Пойду и я своею дорогою, – пробормотал оборванец, сделав пасс, словно заправский иллюзионист. – Ну а ты – и в никуда, и в никогда, – в протянутой руке словно по волшебству появился узкий длинный нож, и бродяга коротко ткнул им музыканта в живот, – как поезда с откоса.
Боли не было. Она не пришла ни сразу, когда музыкант удивленно смотрел на окровавленный клинок, который бродяга аккуратно вытирал о рукав лохмотьев, ни когда все понял, увидев кровь на своих руках, ни позже, когда, цепляясь за ржавый скелет автомобиля, сползал на холодный асфальт.
Оборванец принялся грабить его – пока живого, но уже мертвого. Щелкнул замком футляра, покрутил в руках гитару и небрежно отбросил в сторону, усмехнувшись:
– Надо же – действительно музыкант! – инструмент жалобно застонал, ударившись о мостовую. – Впрочем, это уже не важно. Музыки больше не будет. Никогда.<
> Потом бродяга вывалил на дорогу содержимое сидора и стал в нем неспешно рыться. Иногда он поворачивался к музыканту, скалился и одобрительно кивал. А тот молча смотрел в небо и ни о чем больше не думал – поздно.
Может быть, собери он все силы, разозлись хорошенько, и сумел бы подняться – но что тогда? Он придушит убийцу, а потом умрет рядом, и надежда умрет вместе с ним. Следующего года не будет. Больше никто не придет к памятнику Ахматовой, что на улице Большая Ордынка, у дома номер семнадцать. Никто не станет ждать, сжимая в руках цветы и считая минуты, предвкушая желанную встречу. Об этом стоило сожалеть, но – смертные тоска и отчаяние – зачем? Если все уже кончено?
Оборванец подошел к умирающему и, ничуть не стесняясь, выгреб все из его карманов.
– Вот спасибо, дорогой ты мой человек! – весело рассмеялся он, увидев патроны.
Потом сорвал с музыканта противогаз, бросил ему на г рудь свой респиратор – мол, все честно – и, подхватив чужой сидор, куда вернул все выброшенное, зашагал прочь, но перед тем глумливо попрощался, не в силах унять злое безнаказанное веселье:
– Ну, давай. Может быть, еще встретимся…
Музыкант не слышал его слов. Он снова был в том дне – десять или двадцать лет назад, – стоял перед бронзовой поэтессой и в руках его опять были розы, предназначенные другой. Он просто стоял и слушал шум живого города, подставлял лицо теплому ветру и был почти счастлив. Ему недоставало лишь самой малости: звука легких шагов, облака светлых волос и мягкой улыбки, синих глаз – того, чего не дождался.
Музыкант ощутил на лице влагу. Небо плакало – но здесь ли, где он медленно умирал, или там, где был почти счастлив, – не сумел различить. Ему показалось, что уже слышит частую дробь каблучков по асфальту и беззаботный веселый смех, видит белое платье, но все заслонила серая пелена дождя.
– Не надо слез, – прошептал он небу.
И все закончилось.
* * *
Огненно-алый шар солнца, повисев немного над рваной линией горизонта, будто размышляя: а стоит ли? – нехотя уполз вниз, и сразу похолодало. Сумерки наконец-то накрыли мертвый город. Воздух будто посерел, сделался непрозрачным и плотным, и, казалось, его теперь можно зачерпывать горстями и пить, как воду, а если хватит наглости, то даже набрать во флягу про запас. Глупость, конечно.
Обычно двигаться ночью было не в пример опасней, чем днем. Человек ведь не кошка: в темноте ничего не увидит и легко станет добычей хищников, которых на пустых улицах не то чтобы много, но – да, встречаются. Правда, если взглянуть с другой стороны, то так, наоборот, без-опасней: все-таки даже сейчас именно человек – опаснейшее животное. Но он-то как раз – вот парадокс! – предпочитает блужданию в темноте сидение дома, в стылых туннелях.
Люди военные, как правило, парадоксами головы себе не забивают: есть приказ, значит, найдется и компромисс, а о крайностях думать не стоит. Если подойти к задаче изобретательно, тогда и ночью можно действовать почти столь же эффективно, как днем. Тут рецепт прост: свериться с лунным календарем и не забывать о погоде – не вовремя возникшая облачность может подпортить нервы. Вот, правда, найти метеоролога стало непросто.
Впрочем, чтобы чуть-чуть подождать, погодный специалист не нужен. Луна любопытна, она обязательно выберется на черный перкаль неба, щедро посыпанный крупой звезд, и, глядя на землю, засияет молочно-белым, словно фонарь. Подождать – сущая ерунда, любое человеческое умение есть не что иное, как смесь терпения и старания.
И в самом деле, стоило луне появиться, как на пустынной дороге меж двух рядов мертвых автомобилей, словно по волшебству, из тени соткались несколько фигур. У каждой в руках было оружие. Они нем ного постояли на месте, прислушиваясь, а потом две осторожно приблизились к лежащему на асфальте человеку.
