Я научил тебя едва ли не замирать при звуке моего голоса, напевающего или
бормочущего твоей душе о страсти, печали и таинственности жизни, и в то же время я научил тебя подавать мне непристойные знаки губами и языком, научил соблазнять меня непристойными прикосновениями и звуками и даже самыми бесстыдными и извращенными позами.
Нора! Моя верная любовь! Моя ясноглазая испорченная школьница, будь хоть стервой, хоть возлюбленной — для меня ты всегда остаешься диким цветком, вьющимся по ограде, моим темно-синим цветком под дождем.
Джим
декабрь 1918 года Цюрих
Вчера вечером, когда я ожидал хоть какого-то знака от вас, меня била лихорадка. Отчего вы не желаете написать мне хоть несколько слов, хоть ваше имя? И отчего вы всегда опускаете жалюзи? Я хочу видеть вас. Я не знаю, что вы обо мне думаете. Я говорил вам, что мы встречались и разговаривали, но вы забыли меня. Хотите, я вам что-то скажу? Первые впечатления о вас? Вот они. Вы были одеты в черное, на голове большая шляпа с развевающимися перьями. Цвет вам очень шел. И я подумал: милое животное. Ибо в вашем очаровании было что-то очень откровенное, почти бесстыдное. Потом, когда я присмотрелся, я отметил мягкость и правильность ваших черт и нежность глаз. И я подумал: еврейка. Если это не так, то вы не должны обижаться. Иисус Христос обрел плоть в чреве еврейки. Я часто думал о вас, и позже, когда узнал вас в окне, смотрел с восхищением, которое был не в силах преодолеть. Но, возможно, вам все это безразлично. Возможно, я вам кажусь просто смешным. Я готов принять любой ваш приговор. Но вчера вечером вы подали мне знак, и мое сердце затрепетало от радости. Я не знаю, сколько вам лет. Что касается меня, то я стар, и мне кажется, что я даже старше, чем на самом деле. Возможно, я жил слишком долго. Мне — 35. В этом возрасте Шекспир загорелся нежной страстью к "смуглой леди". В этом возрасте Данте шагнул в ночь своего существования. Мне неведомо, что случится со мной. Возможно ли, чтобы человек испытывал чувства, подобные моим, и чтобы у других они даже не появлялись? Я не знаю, чего хочу. Я хотел бы поговорить с вами. Я представляю туманный вечер. Я иду — и вижу, как вы приближаетесь ко мне, одетая в черное, молодая, неведомая, нежная. Я смотрю вам в глаза, и мой взгляд говорит вам, что я бедный искатель в этом мире, что я ничего не понимаю ни в своей судьбе, ни в чужих судьбах, что я жил, грешил и творил, и что однажды меня не станет, хотя я так ничего и не понял в этом мраке, породившем нас обоих. Возможно, вы разгадываете тайну вашего тела, когда смотрите на себя в зеркало; откуда, откуда этот дикий свет в ваших глазах? а цвет волос? Как грациозны вы были вчера вечером, когда сидели за столом, погрузившись в мечты, а потом внезапно поднесли мое письмо к свету. Как вас зовут? Думаете ли вы обо мне хоть когда-нибудь? Напишите мне по адресу, который я указываю. Вы можете писать мне также по-немецки. Я хорошо понимаю его. Расскажите мне что-нибудь о себе. Да, напишите мне завтра же. Мне кажется, что вы добры…
20 июля 1919 года Университетштрассе 29, Цюрих
Дорогая мисс Уивер!
В последние дни ожидания я пребываю в растерянности, ибо как раз тогда, когда я узнал, что именно вы столь щедро помогали и помогаете мне, вы написали, что последний раздел — СИРЕНЫ — который я послал вам, показался вам в какой-то мере многословным и слабым. Получив ваше письмо, я несколько раз перечитал этот раздел. Я писал его пять месяцев, и всегда, когда я заканчиваю целый раздел, я впадаю в полную апатию, из которой, как кажется, ни мне, ни этой чертовой книге вряд ли выбраться. Эзра Паунд ответил мне довольно быстро и неодобрительно, но его неодобрение представляется мне необоснованным в силу специфических интересов всей его замечательной и полной энергии жизни художника. Господин Брок также обратился ко мне с просьбой объяснить метод (или методы) безумия, но эти методы столь многогранны, изменчивы от часа к часу, от эпизода к эпизоду, что даже при всем моем уважении к его критическому долготерпению, я вряд ли попытаюсь ответить… Если уж Сирены оказались несостоятельными, то я почти не надеюсь на одобрение Циклопов и последующего раздела Цирцея; более того, я не в состоянии написать эти разделы быстро. Составные части сливаются в единое целое лишь после того, как притрутся друг к другу. Смею сознаться, что это предельно скучная книга, но в то же время никакой иной книги ныне я написать не могу.
В течение двух лет, пока я получал подарки от вас, у меня было предчувствие (как оказалось сейчас — ложное), что каждый раздел книги будет встречен вами, столь великодушно помогающей мне, с сочувствием… Стоит мне упомянуть или ввести какой-либо персонаж, я тотчас слышу о его или ее смерти, отъезде или несчастье: и каждый последующий эпизод, относящийся к той или иной сфере культуры (риторике, музыке или диалектике) оставляет за собой выжженное поле. С тех пор, как я закончил Сирен, я не способен слушать никакую музыку.
Я пытаюсь выразить мою благодарность вам, но у меня не получается. Именно вы в свое время обратили "внимание" публики на мою книгу "Портрет художника в юности", и потому я буду весьма благодарен, если вы примете от меня рукопись этой книги…
Ваша помощь щедра и постоянна. Я хотел бы быть достоин ее как поэт или как человек. Все, что я могу — это лишь благодарить вас.
Искренне, искренне Ваш Джеймс Джойс
5 июня 1920 года виа Санита 2, Триест
Дорогой Паунд! Я отправился сегодня на вокзал, чтобы выехать утром в 7.30. По прибытии туда я узнал, что накануне столкнулись два пассажирских поезда… К счастью, меня там не было. Я намерен отправиться этим маршрутом в Англию и Ирландию как можно быстрее, однако ныне обстоятельства для этого не представляются благоприятными…
Причины для моей поездки на север таковы. Мне необходим длинный отпуск (я не имею в виду прервать работу над УЛИССОМ, скорее, найти спокойное место, чтобы завершить книгу). Даже ничего не говоря о городе, положение мое в последние семь месяцев было весьма неприятным. В квартире вместе со мной живут еще одиннадцать человек, и мне не достает времени и покоя, чтобы написать намеченные две главы. Вторая причина: одежда. У меня ее нет, и я не могу ее купить. У других, моих домочадцев еще есть приличная одежда, купленная в Швейцарии. Я ношу ботинки моего сына — они на два размера больше, и его поношенный костюм, который узок мне в плечах… С тех пор, как я приехал сюда, я едва ли вымолвил сто слов. Большую часть времени я провожу, растянувшись сразу на двух кроватях, окруженных горами страниц… Третье: два моих сына со времени приезда сюда не спят в кровати… Надеюсь, госпожа Паунд чувствует себя хорошо. Дайте мне знать без промедлений, получили ли вы рукопись главы.
С сожалениями и пожеланиями, искренне Ваш
Джеймс Джойс
P.S. Это очень поэтическое послание. Только не подумайте, что это деликатно сформулированная просьба прислать мне поношенную одежду. Послание следует читать вечером, размеренно, под плеск озера.
5 октября 1932 года Отель Метрополь, Ницца
Дорогой Йитс! Большое спасибо за письмо и за добрые слова. Уже тридцать лет прошло с тех пор, как вы впервые протянули мне руку помощи. Пожалуйста, передайте также мою благодарность Бернарду Шоу, с которым я никогда не встречался.
Я надеюсь, Академия Ирландской словесности, которую вы вдвоем создаете, с успехом достигнет своих целей. Я же, как и прежде и, как, по-видимому, в будущем, не вижу причин для упоминания моего имени в связи с Академией; я со всей ясностью осознаю, что у меня нет никаких прав выставлять себя в качестве кандидата.
Возвращаю вам с благодарностью Устав Академии, Надеюсь, вы в добром здравии. Что касается меня, то я вынужден наезжать в Цюрих каждые три месяца из-за болезни глаз. Все же я работаю со всей энергией.
Искренне Ваш
Джеймс Джойс
