- е боюсь, мессир Ангерран. Только...
- Что - только? - емного помявшись, белокурый паж наконец набирается храбрости и выпаливает: "Раз сюда допускаются только рыцари, и раз я уже все равно здесь, то посвятите меня, мессир!" Рыцарь не сразу находит, что ответить, и Танкред совсем тихо, умоляюще добавляет: "Ведь это - моя последняя в жизни просьба, ну что вам стоит, мессир!"
"Посвятить мальчишку в рыцари? Что ж, почему бы нет. Он вполне это заслужил.
Если бы Танкред в оружейной не рубанул по физиономии того рыжего, я сейчас, вернее всего, валялся бы вместе с другими во дворе, и начальник гарнизона с будущим епископом метали бы жребий о моих доспехах".
- Будь по-твоему, Танкред. Держись, я перенесу тебя поближе к аналою нужно, чтобы нас видела Мадонна (Господи, какую чушь я несу!). А на колени встать сможешь?
- Попробую, мессир.
- В крайнем случае, держись за аналой.
- А можно?
- Можно. Теперь все можно... Держишься? Сейчас... - Командор подбирает с пола меч, и усилием воли заставляет себя гордо выпрямиться - только бы не пошатнуться, не застонать: Танкред до последней минуты должен видеть перед собой рыцаря Храма, а не расхворавшуюся к дождю старую бабу!..
Тяжелый клинок ложится на плечо юноши. "Танкред де Сен-Валлье, посв...", - начинает командор обычную формулу, но в последний момент успевает сообразить, что в данных обстоятельствах положенные по обычаю слова "будьте храбры, верны и честны" прозвучат кощунственной насмешкой, и, запнувшись на секунду, честны" продолжает:
"Вы были храбры, верны и честны, я посвящаю вас в рыцари". "Благодарю, мессир".
"е стоит, брат Танкред". Еле заметное движение руки - и покрытое засохшей кровью темное лезвие касается тонкой мальчишечьей шеи. Струя крови из перерезанной артерии кажется почти черной в свете свечей. Тьма застилает глаза юного рыцаря прежде, чем он понимает, что произошло. Перед тем, как окончательно лишиться сознания, он, падая, еще успевает почувствовать, как сильные руки подхватывают и поднимают его, ощутить прикосновение губ ко лбу и услышать будто издалека, откудато снизу, голос командора: "е бойся... не бойся...".
Командор осторожно опускает на пол то, что несколько минут назад было Танкредом, складывает на груди его холодеющие руки, и читает отходную медленно, путаясь в латинских словах. "Requiescat in pace, брат Танкред.
Прощай, вернее - до скорого свидания!"
Осталось главное - то, для чего он сюда и явился. Чтобы нажать на нужный камень как следует, сил уже не хватает, и тайник в стене за спиной Мадонны открывается лишь с третьего пинка. Кое-как сняв со стены полосатое знамя, командор долго, тяжело дыша и ругаясь на чем свет стоит, пытается отодрать его от древка, но безуспешно.
Приходится пустить в ход фламберг. Два удара, и вместо знамени перед рыцарем на полу длинная жердь и пыльный, с неровным, обмахрившимся краем, кусок полосатого полотна - прости, старина Босеан, но иначе нельзя. Еще взмах меча - и древко превращается в две ручки для метел. Расстелив знамя на полу, командор тщательно заворачивает в него тяжелый фолиант и, поцеловав, укладывает в тайник. Затем берет с аналоя кубок - шедевр неизвестного резчика, белую полураскрывшуюся розу на тонком стебельке, которую обвивает своим гибким чешуйчатым телом змий-искуситель. Его голова, несуразная и страшная: торчащие в стороны длинные ослиные уши, козьи рожки, вытаращенные круглые глаза и оскаленная крокодилья морда нависает над розой, вцепившись зубами в лепесток. Чаша Сатаны. По преданию - та самая, которую, пытаясь искусить Спасителя, подносил Ему враг людского рода. А еще говорили, будто кто изопьет из нее, тот будет здесь последним из командоров. Так и случилось.
аполнив кубок водой, командор возвращает его на место. Легкое нажатие пальцев заставляет ослиные уши чудища насторожиться, и в кубок из зубов врага рода человеческого падают одна за другой две темные густые капли.
Вода в кубке становится мутной, как в луже, от нее исходит слабый запах болота и скотного двора.
Пора собираться. Умывшись и пригладив рукой короткие темные волосы, командор тщательно, краем плаща, вытирает лезвие фламберга. адевает шлем и перчатки.
есколько минут стоит с кубком в руке перед открытым тайником, о чем-то сосредоточенно размышляя...
аконец, выругавшись так, что, кажется, мраморную мадонну вгоняет в краску, а королю Филиппу и присным его, наверняка, долго и мучительно икается, тамплиер залпом осушает кубок до дна. Торопливо кладет его туда, где уже покоятся книга и Босеан, и закрывает тайник, встав на колени и наваливаясь всем телом на непослушный камень. Готово. Теперь до реликвий Ордена никому не добраться. Он с трудом поднимается, голова вдруг наливается свинцовой тяжестью, боль ледяным копьем пронзает внутренности, черные круги и звезды пляшут перед глазами.
"Хорошо, что я Танкреду не дал этой гадости". Сил у командора хватает ровно на четыре шага. Глухо застонав, он, как подкошенный, валится к ногам Богоматери, сбив подсвечник. Коченеющие пальцы сжимают рукоять меча.
Мраморная Мадонна равнодушно смотрит на мертвого рыцаря бессмысленными овечьими глазами. Одна за другой догорают и гаснут свечи. И все погружается во мрак...
2.
(Монастырь доминиканцев в Альби. есколько месяцев спустя)
...В келье настоятеля доминиканского монастыря аббата Рене де Сент-Эмиля, разумеется, есть все, чему полагается быть в настоящей келье:
деревянное распятие, Библия, соломенный тюфяк, кувшин с водой, кусок хлеба - что еще нужно тому, кто отрекся от соблазнов мира, дабы постом и молитвой заслужить право войти в Царствие ебесное? Правда, келья до того тесная, что в ней ну разве что взвод солдат мог бы в случае нужды устроиться на ночлег; распятие, по размеру как раз подошедшее бы для собора святой Цецилии, вырезано из черного дерева, а фигура Христа - из слоновой кости, причем, чело Его украшает червонного золота, с рубиновыми "каплями крови"
терновый венец; на переплет Библии, не иначе, ушел годовой доход с процветающего имения; соломенный тюфяк погребен под грудой перин и подушек на кровати с пологом бордового шелка, - кровати слишком широкой и мягкой, чтобы на ней захотелось провести ночь безгрешно. Что же касается хлеба и воды, то первому на большом круглом столе, накрытом красной шелковой скатертью, составляют компанию жареные куропатки, голуби под эстрагоновым соусом, и толстые ломти кабаньего окорока, копченого в ореховом дыму, а вторая довольствуется серебряным тазом для омовения рук, с истинно христианским смирением уступив венецианские кубки бургонскому, анжуйскому и сент-амуру. о все это - мелочи, на которых не подобает заострять внимание благовоспитанным людям и добрым католикам!
Время за полдень. Аббат изволит завтракать. Кажущееся несоответствие между этими двумя фразами никого из хорошо знающих аббата не удивит. Оно означает всего-то навсего, что накануне его преподобие, как это случается нередко, долго поучал одну благочестивую даму, как в отсутствие мужа следует противостоять плотскому искушению. А что сия поучительная беседа происходила в интимной обстановке и затянулась далеко за полночь, причем от слов аббат плавно перешел к действиям - так ведь как же иначе он мог помочь своей духовной дщери узреть воочию, сколь отвратителен грех? В конце концов, все завершилось к обоюдному удовольствию сторон и к вящей славе Господа. А посему, если его преподобие проспал обедню, не говоря уже о заутрене, то позор тому, кто подумает дурное!
Впрочем, насчет того, что подумают, аббат почти спокоен: никто ничего не видел и не слышал, Элоиза де Монтраше - женщина взрослая и знающая, что к чему в этой жизни, а если что и дойдет до ушей ее супруга, то... умные люди всегда отыщут способ уладить дело... к обоюдному удовольствию и к вящей славе Всевышнего. Дело не в новом отростке на и без того ветвистых, как у десятилетка, рогах барона де Монтраше, и даже не в том, что пятидесятилетний Рене, с его жидкой рыжеватой шевелюрой, лошадиным лицом и отнюдь не атлетическим телосложением, еще менее, чем пузатый и вечно сонный барон, может претендовать на звание единственного фактического обладателя обольстительной Элоизы. С некоторых пор, а точнее - с того вечера, когда гарнизон Альби с боем овладел командорией тамплиеров, потеряв чуть ли не сотню солдат и не взяв ни одного пленного, мирное житие аббата перестало быть таковым.
Храмовники мертвы, главный донжон взлетел на воздух, все, что могло сгореть, сгорело, а большая часть того, что уцелело, лежит в монастырских кладовых.
Гнездо ереси стерто с лица земли. Казалось бы, все добрые христиане должны вздохнуть с облегчением. И тем не менее, преподобный Рене с каждым днем становится все мрачнее...
- Как вам угодно, дорогой мэтр, но не верится мне, чтобы во всей командории не набралось и двух сотен ливров!
- Помилуйте, святой отец, да ведь мы....
