— Это был образованный паренек, — сказал Кливенс. — Все поражались, как много он знает.
— Его имя было Браун, хотя это он сам так называл себя, — продолжал Смитерсон. — Скорее всего, это было не настоящее его имя. Судьи так и не узнали, кем он был на самом деле.
— Вы помните, что он сказал пастору Пармингтону, сопровождавшему его на протяжении последних дней? — Он сказал ему в свой последний день: «Неужели вы думаете, что на этом все кончается?»
— И он рассмеялся, — мрачно добавил Рок. — Это был жуткий смех, и его повторило эхо в коридоре, по которому его тогда вели.
— Да, он вернулся, — прошептал Кливенс. — Он возвращается каждый раз ночью перед очередной казнью. Можно подумать, что он получает приказ, не знаю чей, наверно, каких-то жутких хозяев, встретить тех, кого.
— Хватит! — закричал Смитерсон. — Достаточно об этом! Можно подумать, что такими ночами и люди, и вещи получают удовольствие, когда треплют вам нервы.
Он посмотрел на табло посещаемости и вздохнул с облегчением.
— Я вижу, что в два часа в камере 8а меня заменит надзиратель Сомс.
Так что мне не придется будить его со словами: «Будьте мужественны!» До чего же гнусная обязанность!
Он застал Чаннинга спящим глубоким сном, с легкой улыбкой на приоткрытых губах.
— Всего двадцать с небольшим лет! — пробормотал он. — Какая долгая и, думаю, замечательная жизнь ожидала бы этого паренька. Живи и радуйся! А теперь всего через несколько часов ему на лицо набросают лопатой негашеную известь. Боже мой!
Чаннинг что-то невнятно пробормотал во сне, потом тихо рассмеялся.
«Только Господь знает, какой прекрасный сон снится сейчас ему», — подумал Смитерсон.
Он так и не смог задремать в мягком кресле, предоставленном ему дирекцией, чтобы скрасить трагические часы дежурства. Когда его сменил Сомс, он почувствовал невероятное облегчение, покинув камеру Чаннинга.
Тяжелыми шагами он направился в помещение для дежурных, где были расставлены походные койки, надеясь, что сможет хоть немного отдохнуть.
Открыв дверь в это довольно уютное помещение, он с трудом сдержал раздраженный возглас.
За столом сидел толстый мужчина, приветствовавший его широкой улыбкой. Перед ним стояла большая дымящаяся чашка с чаем.
— Эй, Смитерсон, как насчет партии в карты? — предложил он, протянув вошедшему огромную волосатую лапу.
Рок пожал ему руку и тут же вытер свою о куртку, постаравшись проделать это незаметно для сидевшего.
— Что так рано сегодня, Дак? — поинтересовался он.
Мужчина засмеялся грубым смехом.
— Прошлый раз, Смитерсон, я едва не опоздал, и мне пришлось выслушать такое! Надеюсь, вы меня понимаете?
Дак, пентонвилльский палач, не в первый раз оказался его карточным партнером, но сегодня Рок с трудом переносил присутствие слуги позорной смерти; перед его глазами стоял образ Хилари Чаннинга, его розовое детское лицо, белая шея, как у юной девушки. Все с большим отвращением он смотрел на мелькавшие перед ним обезьяньи лапы Дака, перемешивающие и раздающие карты.
Одна партия за другой проходили в полном молчании, так как Дак был внимательным игроком и не любил проигрывать. Впрочем, проигрывать ему и не приходилось, поскольку небольшая стопка пенни на столе возле него постепенно росла.
Неожиданно Смитерсон спросил Дака (даже намного позднее он не переставал задавать себе вопрос, зачем это сделал):
— Дак, вы помните Брауна?
На лбу толстяка появились морщины, свидетельствовавшие о напряженной попытке вспомнить.
— Брауна?.. Если бы мне больше некого было вспоминать. Могу заметить, что эту фамилию носит много людей. Я знал одного парня из конюшни. Но, наверное, вы имеете в виду одного из наших бывших клиентов? Надо подумать.
Он отложил карты и громко хлопнул раскрытой ладонью по своей могучей ляжке.
— Да, я помню одного Брауна! Это был мой первый клиент в Пентонвилле после того, как я переехал сюда из Ливерпуля. Высокий африканец, тощий, как жердь. Я давно забыл про этого шельмеца; впрочем, я их всех быстро забываю. Вы ведь не думаете, что я забиваю себе голову их портретами? Но почему вы о нем вспомнили?
— Просто так, — ответил Смитерсон; у него слегка дрожали губы. — Наверное, именно потому, что он был здесь вашим первым.
— Я уже девятый год в здешней тюряге, — продолжал Дак, — и жаловаться мне не приходится, потому что я никогда не оставался без работы. С этим, что намечен на сегодня, у меня будет.
Он занялся подсчетами на своих толстых плоских пальцах.
— Черт возьми, не могу вспомнить. Тридцать, тридцать два. Или тридцать три? Нет! Я вспомнил, Смитерсон! С сегодняшним их будет тридцать пять!
Он облокотился на стол и задумался.
— Тридцать пять. Значит, так. Я начал в Дублине, работы там хватало, и я отправил на тот свет сорок клиентов. Потом, в Ливерпуле, у меня их было двадцать пять. Я люблю круглые числа. Послушайте!..
Он уставился на Смитерсона вытаращенными глазами и неожиданно громко расхохотался.
— Надо же, сегодня у меня будет сотый! Подумать только — их набирается ровно сотня! Клянусь Юпитером, можно пожалеть, что здесь нет пива или джина, такой результат полагалось бы обмыть!
Его массивное тело сотрясало грубое веселье.
— Сотня! Сегодня будет сотый!.. Просто здорово!.. Надо будет рассказать об этом друзьям. Или даже газетчикам! Они опубликуют мою фотографию, и начальство наградит меня премией!..
Неожиданно Дак погрузился в задумчивость, но через минуту к нему вернулось хорошее настроение.
— Послушайте. Я вспомнил одну женщину. Когда я был в Лондоне, то как-то заглянул в Бетнал-грин. Черт возьми, я давно не вспоминал об этом, но почему-то сегодня воспоминания вернулись ко мне. Это была смуглая ведьма с островов, предсказывавшая судьбу.
«Ваша работа — это смерть», — сказала она мне, раскинув карты и изучив линии моей ладони. «Еще бы, старушка! Ты точно угадала!» — ответил я. «Ты дашь смерть ровно сто раз. — сказала она и добавила: — Вернее, сотого раза не будет.» А вот здесь она попала пальцем в небо, старая карга, и я очень скоро докажу это!
Я все равно дал ей шиллинг, но она швырнула его в канаву, крикнув: «Первый заставит тебя лишиться последнего!» Конечно, я ничего не понял. — И Дак добавил задумчивым тоном: — Забавно, Смитерсон, что я со своей короткой памятью вдруг вспомнил такие пустяки из далекого прошлого.
Настенные часы тяжело пробили четыре раза.
— Пойду проверю машину, — заявил Дак. — У меня еще навалом времени, но я теперь сам налаживаю ее с тех пор, как меня заставили платить помощнику. Получается приличная экономия.
Смитерсон попытался уснуть, но безуспешно.
Из помещения для дежурных он слышал стук молотка Дака, проверявшего свое устройство в небольшом жутком помещении рядом с дежуркой. Потом раздался скрип рычагов механизма, открывавшего люк.
Пять часов.
Через полчаса нужно будет дать сигнал подъема для охранников; подъем заключенных из-за казни будет позже обычного.
Смитерсона немного удивило отсутствие Дака, обычно быстро справлявшегося с проверкой. Он уже решил заглянуть в помещение для казни, когда послышался глухой стук. Он вздрогнул, потому что хорошо знал: так стучал откидываемый люк, за которым следовал отвратительный мягкий удар тела, жизнь которого прервалась.
Ему показалось, что услышанные им звуки не походили на обычный стук люка во время проверки...
В зале для казни было пусто.
Люк был откинут, и натянутая веревка ныряла в темноту, слегка раскачиваясь медленным и равномерным движением маятника.
Он наклонился над омерзительным провалом.
Там висело. тело Дака.
* * *
Когда Смитерсон отшатнулся с криком ужаса, он увидел перед собой страшные глаза призрака Брауна, прислонившегося к стойке виселицы.
* * *
Благодетельный обморок вывел Смитерсона из числа немногих свидетелей последовавших затем невероятных событий.
В архивах Пентонвилля нет никаких упоминаний о случившемся, что вполне понятно; но в записях директора выявлено отсутствие полудюжины листов, кем-то вырезанных из ежедневника, тщательно и аккуратно; говорят, что они все еще хранятся в архивах Министерства внутренних дел.
Привратник Кливенс был выхвачен из состояния отупения, обычно характерного для конца ночного дежурства, отнюдь не потому, что в тюрьме воцарилась абсолютная тишина, но ощущением кошмарного ужаса, едва не вызвавшего у него тошноту.
«Наверное, это сердце, — подумал он. — Еще бы, в моем возрасте.»
Он оглянулся в коридор позади себя и увидел вереницу теней неподалеку от центральной ротонды.
«Проклятье, — подумал он. — Что здесь происходит?»
Позднее Кливенс в своих показаниях особенно настаивал на мертвой тишине, господствовавшей на всем протяжении пережитых им жутких минут, когда он оцепенел, завороженный ужасным зрелищем, лишившим его способности двигаться и говорить.
