рабочих рук не заставлял хозяев компенсировать качество количеством, мы с Беном оставались не у дел.
Те дни так походили один на другой, что даже сейчас, двадцать лет спустя, я могу без труда вспомнить их во всех
деталях.
Я помню ветреное утро, темноту и мороз, щиплющий меня за уши. Я помню, какой была на ощупь покрытая
изморозью ручка на тяжелой железной двери сарая, где собирались рабочие. Я слышу голос Бена, сидящего у печурки, в
которой он уже успел развести огонь: «Прикрой-ка дверь, парень. Прежде чем потеплеет, еще успеет чертовски
похолодать».
Тогда я шел на золотистый свет от печки сквозь темное нутро сарая. Подойдя, вставал спиной к огню и смотрел на
Бена. Он курил, сидя на двухсотлитровой бочке. Его ноги в рабочих ботинках не доставали до пола около фута, а воротник
пальто был поднят, скрывая шею.
«Да, работа нам сегодня не помешала бы. Не помешала бы».
Потихоньку начинали собираться остальные рабочие. Приход каждого из них оставлял нам с Беном все меньше и
меньше шансов. Вскоре сарай наполнялся дымом, неприличными анекдотами и жалобами на то, что приходится работать в
такой собачий холод.
Бен обычно не участвовал в этих разговорах.
Спустя какое-то время приходил бригадир. Это может показаться смешным, но я даже начинал нервничать, когда он
принимался читать список. С красноречием армейского сержанта бригадир отрывисто выкрикивал, что нужно сделать и
кого он берет на эту работу. «Трое на электрическую подстанцию» или: «Укладка труб в южном секторе — восемь
человек». После этого он зачитывал список: «Бак, Том, Счастливчик и Джек — пойдете со мной».
В том, что тебя выбрали, была какая-то честь. Тебя отметили, выделили из общего числа — даже если тебя нанимали
всего лишь рыть котлован. И насколько почетно было быть избранным, настолько же стыдно было оставаться за бортом.
Снова и снова.
В кастовой системе нефтяников ниже поденного рабочего стоял только безработный. Если ты не был сварщиком, то
мог вкалывать на буровой вышке. Если не на вышке — ты мог обслуживать скважины. Наконец, если ты и к этому не был
способен, — тебя брали на подсобные работы. Но если ты и в качестве подсобника не годился...
Как правило, нас с Беном не брали даже в подсобники. Те из собравшихся, кому не посчастливилось попасть в список
избранных, посидев еще немного около огня и пробормотав что-то вроде того, что им все равно не очень-то хотелось
сегодня выходить на работу, постепенно разбредались, оставляя нас с Беном одних. Нам некуда было идти. Кроме того, всегда оставалась надежда, что подвернется еще какая-нибудь работа. Итак, мы продолжали ждать.
Тогда-то Бен и начинал говорить. Переплетая правду с небылицами, он рассказывал истории о разведке нефтяных
месторождений с помощью «волшебной лозы» и мулов. Утро постепенно превращалось в день, а мы все сидели на старых
покрышках и ведрах из-под краски и путешествовали по пыльным дорогам памяти Бена.
Странными мы были приятелями. Во многом мы были полными противоположностями друг друга. Мне тогда
только-только исполнилось пятнадцать, а для Бена та зима была семидесятой. Я — совсем неопытный, верящий в то, что
самое лучшее еще впереди, и Бен — немало повидавший на своем веку, высохший, живущий воспоминаниями о былых
победах.
Но так или иначе мы подружились. Ведь мы оба были самыми обычными безработными. Нас сближали неудачи. Нас
можно было бы назвать «слишком рано и слишком поздно».
Понимаете, о чем я? А может, вы и сами — из таких?
Шерри — такая. После двенадцати лет брака и троих детей ее муж нашел себе жену помоложе. Поновее. Шерри
осталась одна.
Мистеру Робинсону довелось испытать то же самое. Тридцать лет он работал на одну компанию и почти достиг
вершины. Когда прежний президент вышел в отставку, он знал, что его назначение — всего лишь вопрос времени. Но у
совета директоров было на этот счет свое мнение. Им нужна была молодость, а как раз ее у Робинсона не было. Поэтому
президентом стал другой.
Мануэль может рассказать вам о том же. Обязательно рассказал бы, если бы был способен. Нелегко быть одним из
девяти детей, растущих без отца в долине Рио-Гранде. Но Мануэлю приходится еще труднее. Он—глухонемой. Даже если
бы поблизости и была школа для детей с подобными проблемами, у него нет денег, чтобы заплатить за нее.
Безнадежный неудачник.
Маленький человек.
Социально неадаптированный.
Человек без будущего.
Какими бы словами это ни называли, смысл — один и тот же. Если все время слышишь, что ты — ничтожество и
никому не нужен, постепенно начинаешь этому верить. Начинаешь верить, что ты — именно тот случай: «слишком рано и
слишком поздно».
Если это — о вас, то моя книга попала к вам в руки очень вовремя. Видите ли, Бог с особой заботой относится к тем, кого все оставили и позабыли. Никогда не замечали?
Посмотрите на Его руки, прикасающиеся к гниющей коже прокаженного.
Посмотрите на блудницу, уткнувшуюся лицом в Его ладони.
Вспомните, как Он отреагировал, когда к Нему прикоснулась женщина, страдавшая кровотечением.
Присмотритесь к тому, как Он положил Свою руку на плечо коротышки Закхея.
Вновь и вновь Бог повторяет нам одно и то же, надеясь, что мы поймем: Он с особым трепетом и заботой относится к
отверженным. Тех, кого общество выбрасывает за борт, Бог подбирает и сажает в Свою лодку. Наверное, поэтому Иисус
рассказал притчу о том, как хозяин нанимал работников в свой виноградник. Это была первая притча, рассказанная Им в
последнюю неделю Своей жизни. И это — последняя притча, которую Он рассказал, прежде чем войти в Иерусалим. Как
только Он войдет в город, о Нем узнают. Начнется обратный отсчет, начнется
Но это еще не Иерусалим. И Он говорит не со Своими противниками. Он все еще в окрестностях Иерихона, в
окружении друзей. Им-то Он и рассказывает притчу о Божьей благодати.
Одному землевладельцу понадобились работники. В шесть утра он нанимает бригаду, они договариваются об оплате, и он отправляет их на работу. В девять он опять приходит в бюро по трудоустройству и набирает еще людей. И и полдень, и в три часа дня история повторяется. В пять часов... наверное, вы уже и сами догадались: он снова приходит.
Ключевым моментом истории является то, что работники, проработавшие по двенадцать часов, разозлились, когда
остальные получили такое же вознаграждение, как и они. Здесь сокрыт очень глубокий смысл, но мы оставим это для
какой-нибудь другой книги.
Сейчас же я хочу, чтобы мы с вами обратили внимание на один момент этой истории, о котором часто забывают: на
выбор работников. Заметили, как это происходит? Это произошло в девять часов, в двенадцать, в три часа дня. Но самое
трогательное — то, что история повторилась и в пять часов.
Пять часов пополудни. Что за работник остается незанятым в пять часов? Самые лучшие уже давно приняты на работу.
Ничем не выдающихся наняли в полдень. В три часа была собрана последняя бригада. Так что же это за работники, которым не нашлось работы до пяти часов дня?
Весь день они стояли невостребованные. Их нельзя назвать мастерами своего дела. Они нигде не учились. Они
необразованны. Они болтаются, ухватившись одной рукой за самую нижнюю ступеньку социальной лестницы. Они
полностью зависят от того, даст ли им милостивый хозяин возможность, которой они не заслужили.
Такими же, между прочим, были и мы. Если только мы не будем важничать и хорохориться, то сможем внять совету
апостола Павла и вспомнить о том, какими мы были, когда Бог нас призвал1. Вы помните?
Кто-то из нас был ловким и умелым, но пустым внутри, как муляж из папье-маше. Другие даже не пытались скрыть свое
отчаяние. Мы пили его. Мы пропитались им. Мы источали его. Мы наполняли им все вокруг. Мы даже продавали свое
отчаяние. Жизнь была погоней за новыми впечатлениями. Мы охотились за сокровищем, которым оказался пустой сундук, поджидавший нас в тупике в конце глубокого и темного ущелья.
Помните, как вы почувствовали себя, когда осознавали это? Помните испарину, выступившую на лбу, и трещину, пробежавшую по вашему сердцу? Помните, как пытались спрятать свое одиночество и прятали его — пока оно не выросло
до таких размеров, что стало больше вас самих, и тогда вашей целью стало просто выжить.
Задумайтесь на минутку над этой картиной, а потом ответьте: почему Он выбрал вас? Почему Он выбрал меня? Будьте
честны с самими собой. Почему? Что у нас есть такого, чего не было бы у Него?
Наш интеллект? Неужели мы действительно полагаем, что у нас есть — или когда-то будут — мысли, которые могли бы
