омут с головой.
И овладев их душами без спроса,
Свою кромсал, не пожалев ничуть,
Но принародно обращаясь к Боссу,
Ты шоу обещал не затянуть.
Став центром сверхвзрывной энергозоны,
Цепь замыкал оплавленным реле.
Порой казалось: стойка микрофона
Единственная держит на земле.
Но слишком ненадёжная соломка,
И сцена – эшафот твой наяву,
А зрители, смеявшиеся громко,
Швыряли под ноги тебе траву.
А по периметру – и впрямь тюремный дворик!-
Стояло в форме множество ребят,
Хранили – «Doors» ли от людского моря,
А может, всю планету от тебя.
Всерьёз считал последним выход каждый,
И пот ручьями по лицу стекал,
Но потрясений новых зритель жаждал -
И понял ты, чего желает зал.
Смертельный номер внёс в программу кто-то –
Контракт жестокий выполнил ты весь,
И высший знак отличья заработал –
Быть похороненным на Пер-Лашез.
Времени совсем в обрез,
А ты опять спешишь на Пер-Лашез.
А. Васильев.
Я помню адрес: Пер-Лашез, Париж,
А там – по стрелкам на чужих надгробьях.
Где просто надпись «Jim» или «I love you»,
А где строка – твой мартиролог вкратце,
Чтоб без проводника к тебе добраться.
Но впрочем, каждый ангел путь укажет,
А пышным плитам и не снилось даже
В таком формате послужить живым.
Но кто, скажи, придумал это, Джим,
Что ты в подземной колыбели спишь?!
Мне не представить этой высоты,
А ты уже не спустишься обратно –
Но музыка и в небе беспощадна.
А как там сверху – невъебенный вид?!
И Мистер Осветитель не слепит
Софитами расплавленных вселенных?
Как на плаву межзвёздная ладья?
Земля осталась слишком тесной сценой
И вертится всё так же без тебя:
Рождение, взросление, мечты,
Тоска, безумие, любовь и смерть.
И пусть финал известен всем с начала –
Не ломятся на выходе из зала,
Никто не хочет упустить свой шанс,
И длится опостылевший сеанс.
Но в титрах неизменно ты указан
Злодеем, жертвой и героем сразу.
Ну, так играй! – хоть крест давно донёс
И разреши не удержать мне слёз
И вглубь последних кадров не смотреть.
Иначе – безнадёжен этот свет,
Но для тебя уже он тот, наверно -
Меж нами расстояния безмерны.
Но жизнь моя – спидометр без фальши:
Чем дольше жить – тем от тебя я дальше,
И день за днём… а может, всё же, ближе?
И где, скажи, мы встретимся – в Париже,
На смертном авеню, где полный штиль?
В Некрополь-луна-парке местном – иль?!..
Я помню адрес…
А знаешь, не прощён ты до сих пор –
Посмертно не отпущен смертный грех.
В стране, способной чуть ли не из всех,
Бренд сотворить без видимой причины,
Тот, кто вознёсся к солнечным вершинам,
Проникший в подсознанье миллионов,
Чьи фото – чудотворные иконы,
Божественный властитель дум, который
Мог вызывать оргазм у стадионов –
Не то что позабыт, но отодвинут
В раздел архивный, в retro music story,
Где цепью принятой доктрины скован.
Ну, был такой не в меру прыткий клоун,
На сцену влез посредством внешних чар,
Паршиво пел, считал себя поэтом,
Инстинкт животный пробуждал – фигляр,
Пособник бунта, психопат отпетый –
Страну пятнал и парафинил власти.
Но богохульства, наркота, аресты,
Стриптиз, припадки, маты, выкрутасы
Искусством не являлись и отчасти –
От передоза сдох в Европе где-то.
В запущенной госаппаратом в массы
Role-playing «забыть Джима» все эффекты.
Но ты ничуть не парился б над этим -
Сковать тебя по-прежнему нельзя,
А не прощён – так значит жил не зря.
Музеи, юбилеи, обелиски –
Сплошная хрень – на кой тебе музей?!
Толпе всегда предпочитал друзей,
Что не сдадут, не бросят – самых близких.
Они же братья – Робби, Джонни, Рэй –
И не пырнут вопросом, как заточкой.
Ты с ними отрывался, был ребёнком,
Но знал ты и мучительные ломки
От мысли, что и здесь ты в одиночку.
Случалось так – и задыхались строчки
О том, что ты предчувствием томим,
Что мрак сомкнулся и не сладить с ним,
Что ты чужое место чьё-то занял,
И срок придёт – а ты совсем один…
Смотрел потерянно, насторожённо,
И видел, как заходит гость незваный
Сквозь дверь закрытую – сверхнезаметный.
Прокравшись в угол, выбирает словно,
Кого забрать, и под тяжёлым взглядом
Шептал ты всё: «Меня, других не надо», -
А от дверей тянулся холод смертный.
Но Смерть в углу не выбирала жертву,
Пришла не наугад – наверняка –
За дерзким бунтарём – к двери он ближний,
Изменчивый, как в бурю облака.
За самым смелым, самым беззащитным,
Тревожным самым, но настолько ярким,
Что ослепил пустые ей глазницы.
Им восхищаясь, не могла смириться,
С тем, что играл с ней, раздражал беспечно –
То звал, то прогонял, смеясь над мраком.
Владел он атрибутом жизни вечной –
Огнём крылатым, пламенною птицей.
Шла Смерть по следу неотступной жницей,
Ждала упорно нужного мгновенья
Усталости больной, опустошенья,
Когда ты был один на самом деле
И не дерзил ей, в жизнь уже не веря.
Тогда она приблизиться посмела,
Тебе в молчанье протянула руку –
И ты за ней шагнул к открытой двери,
Ни слова не сказал перед разлукой.
И мир в ту ночь вдруг онемел – ни звука!
Лишь в звёздных штатах – там, на небосклоне –
«Адажио» играли Альбинони.
И тихо у друзей твоих сегодня –
Вопросы сняты все, померкли даты,
Скончалась музыка, не нужно слов.
А в тишине слышнее звуки хруста –
Кромсают, пережёвывают, давят,
Безжалостные жернова часов.
Друзья смирились – свято место пусто –
Уходом тем их срок земной расколот
Как трещиной сквозной с кипящей лавой.
Бороться с тьмой сгущающейся тщетно,
В углу маячит кто-то неприметный,
А от дверей ползёт могильный холод.
В дешёвом баре «Жизнь» вкус виски пресен,
Загулов прошлых поутихла прыть –
По-прежнему, мир очень хочет песен,
Но позабыл он, чем за них платить.
По спецзаказу – рейтинг суррогата
В трескучем глянце псевдомастерства,
Потомки музыкальных автоматов
Меняются, отметившись едва.
Оплывший мир впал в старческую вялость –
Маразм души за взглядом мертвеца…
Мозг подрывать у многих получалось,
Но виртуозно ты взрывал сердца -
И освещали темноту осколки,
И ночь сгорала в зареве атак…
В клубящемся дыму торчим без толку,
Бездарной духотой сгущаем мрак.
