слезы скрой, а то хуже будет.
Я кивнула и встала, и тут в комнату вошел Володя. Радиосеанс уже кончился.
— Что в темноте сидите? — спросил он и хотел было довернуть лампочку, но Борис громко сказал:
— Не надо!
— Почему?
— Всякая гадость ваша... Набежит дрянь каракумская на огонь, ну ее к чертям...
— Да брось ты! — сказал Володя. — Откуда знаешь?
— Из литературы.
А я тем временем вышла из комнаты, пробормотала что-то насчет чая. Не заметил муж, спасибо Борису, что я плакала.
Во дворе Сапар пристраивал на маленьком костре черные от копоти кундюки с водой. Сапару не нравился наш гость, он старался быть от него подальше. Почему? Мне это было непонятно.
Я подождала, пока вода закипит, достала чайнички, пиалушки, заварила чай и понесла его на подносе — так меня Володя научил — в комнату.
Они все горячо разговаривали. Володя достал из своих запасов бутылку водки, и она уже была наполовину пуста. Но при мне они выпили еще по большой стопке, а закусили куском сухого чурека. Мне стало стыдно, я достала дыню «карры-гыз», морщинистую и сладкую. По-русски это означает «старая девушка», все смеются, когда слышат перевод.
— Крючок, крючок! — со злостью сказал наш гость. — Это мой личный крючок, делиться им с тобой не желаю, понял? Зацепи его на свой! Я-то зацепил, значит, я и сильный. А он тебя, так ведь, а? То-то же!
— Тоже мне друг, — сердился Володя. — А сам говоришь, что он для нас обоих... как это... персона...
— Нон грата, — закончил Борис. — Так ты меня пойми...
Я снова за чем-то вышла, а когда вернулась, гость стоял у порога и говорил:
— Я его пощекочу, он у меня подрыгает лапками... Вы меня не ждите, у него, может, и заночую... Или у Юрика... Между вами третьим не хочу...
Он захохотал и ушел. Портфель не взял. Я заметила, что он к нему за весь день так и не прикоснулся.
Я налила себе чаю. Володя хмуро кусал губы. Потом выплеснул из пиалы остатки чая и вылил в нее почти всю водку из бутылки.
— Володенька, не надо... Володя-джан... — попросила я.
Но он выпил залпом. Из уголков губ водка пролилась по щекам, потекла на рубашку.
Он не обратил внимания на мои слова. Почти всегда у нас так. Я привыкла. Смирилась. Но хватит ли терпения на всю жизнь?
— Айна, замочи бельишко, — неожиданно сказал он. — И повесь... Развесь... на веревке... Короче, вот что: иди к Старому под окно, послушай, о чем они там... Тебе удобней. Будто с бельем возишься...
— Нет-нет, Володечка, не надо!
— Я сказал.
— Прошу тебя, Володя, я боюсь... Мне стыдно...
— Стыдно?!
Он грубо схватил меня за плечи и так сжал, что слезы чуть не выступили. Я видела его голубые, бешеные от злости глаза и говорила себе: ни за что, ни за что не пойду...
И вдруг он поцеловал меня. Сильно, до боли в губах. Я задохнулась.
— Иди, Айна! — сказал он и подтолкнул меня к порогу.
— Сейчас... Соберу платье... рубашку твою...
Не могла я с ним ни спорить, ни ругаться. Он сильнее меня.
Я действовала, как во сне. Собрала какие-то тряпки, одеяло, вышла. Стала развешивать их, стараясь держаться поближе к распахнутому настежь окну начальника. Свет в его комнате не был зажжен, и мне сначала показалось, что там нет никого, но потом раздался голос Бориса. Вернее, громкий шепот, который был слышен очень хорошо:
— Ты считай, считай, старый идиот! Сколько тебе? Пятьдесят пять? Пятьдесят шесть? Приплюсуй к ним десятку, ну? Все, хана тебе! Выходит, напрасно прятался, не жалко?
— Это ты прячься, сволочь... — услышала я дрожащий от злости голос Вадима Петровича. — Ты больше моего боишься...
— Кретин, тупица! — зашипел Борис. — Тридцать лет коту под хвост пустил, так хоть поживи, ведь кусочек остался! Можно так кучеряво зажить, что и не снилось, неужели ты...
— Не нужно мне это, понимаешь? — Начальник возвысил голос. — Не хочу я говорить с тобой... об этом. И не мани.
Некоторое время в комнате было тихо. Я притаилась за одеялом.
— Ладно, — сказал гость с ненавистью. — Не хочешь, не надо. Но сделай завтра, слышишь? Ты только вызови, а я сам...
— Вызови!.. — передразнил его Вадим Петрович во весь голос.
— Тихо ты!.. — зашипел гость. — Закрой-ка окно.
Больше я ничего не услышала.
19
ЮРИЙ ОГУРЧИНСКИЙ
(Из дневника)
Утро у меня началось ночью — в том смысле, что после дежурства я глаз не сомкнул. Выспался днем, оттого. Но я не жалел, было о чем подумать. Вспомнились слова Старого о прирожденных неудачниках, в которые он записал себя и меня. Так вот, я и размышлял: неужто мы похожи? Это было б ужасно, не можем мы быть людьми одной породы. Пусть я никто, пока что так оно и есть. Но никогда я не стану человеконенавистником, таким, как Михальников, которого, по-моему, радовать может только чужое горе.
Почему он меня невзлюбил? Сначала, видимо, потому, что я заменил Олю. У него к смазливым девушкам слабость. Он с первого дня начал меня поучать: не будь, мол, лопухом, а то такие, как Шамара, взнуздают, оседлают и еще погонять будут. Я недолго помалкивал, начал огрызаться. Особенно резко, когда он прохаживался насчет моей интеллигентской дряблости. Дал я отпор, он и взъелся, стал нарочно задевать, чтоб укусить побольнее. Вчера вот прирожденным неудачником обозвал, с собой сравнил, чтоб обиднее было. Чтобы помучился я, вспоминая его слова. И ведь достиг своего: мысль, что я человек не поступков, а слов, да и слов-то жалких, что я законченный неудачник, теперь грызет меня. А тут еще вечером, во время ужина, Володя меня турнул — не мешай, мол, с Борисом разговаривать, иди на площадку... И Борис с пренебрежением на меня взглянул. Вадим Петрович всем задал тональность, как следует ко мне относиться. Он, именно он! А
