Наконец началась проповедь.
– Наша церковь приобрела новое прекрасное украшение, – сказал отец Рамон. – Один из детей ее пожертвовал золотой подсвечник во славу святого Франциска.
Тут он рассказал о больной собаке, и нарочно рассказывал очень сухо. Он оглядывал своих прихожан, пока не заметил, что они начали улыбаться.
– В этом нет ничего смешного, – сказал он тогда. – Святой Франциск так любил животных, что даже проповедовал им.
Тут отец Рамон рассказал о злом волке из Губбио, и о диких голубках, и о сестрах-жаворонках. Пират смотрел на него и удивлялся тому, что слышал.
Внезапно у входа послышалась какая-то возня. Раздался яростный лай и царапанье. Дверь распахнулась, и в церковь ворвались Пушок и Рудольф, Энрике, Пахарито и Сеньор Алек Томпсон. Они повели носами и, пихая и толкая друг друга, кинулись к Пирату. Они прыгнули на него, тявкая и радостно повизгивая. Они накатились на него как волна.
Священник умолк и строго повернулся в их сторону. Пират беспомощно бросил на него взгляд, полный смертельной муки. Значит, все оказалось напрасно и кощунство свершилось.
Тут отец Рамон засмеялся, а за ним засмеялась и его паства.
– Уведи собак, – сказал священник. – Пусть подождут снаружи, пока мы кончим.
Пират смущенно и виновато выпроводил собак из церкви.
– Это нехорошо, – сказал он им. – Я сержусь на вас. Мне стыдно за вас.
Собаки прижимались к земле и жалобно повизгивали.
– Я знаю, что вы сделали, – сказал Пират. – Вы покусали моих друзей, вы разбили окно и вот прибежали сюда. Теперь сидите тут и ждите, грешные собаки, собаки-богохульники.
Он оставил их, полных горя и раскаяния, и вернулся в церковь. Прихожане, все еще смеясь, поворачивали головы и смотрели на него, и, добравшись до своего места, он сжался, стараясь стать совсем незаметным.
– Не огорчайся, – сказал отец Рамон. – Не грешно снискать любовь своих собак и не грешно любить их. Послушай, как любил святой Франциск зверей и птиц. – И он рассказал про доброго святого еще несколько историй.
Пират перестал смущаться. Губы его зашевелились.
«Ах, – подумал он, – если бы собаки могли слышать отца Рамона. Им было бы приятно узнать все это!»
Когда проповедь кончилась, в его ушах по-прежнему звучали рассказы священника. Он машинально крестился и преклонял колени, но не слышал службы. Как только она кончилась, он кинулся к двери и первым вышел из церкви. Собаки подошли к нему, все еще грустные и пристыженные.
– Пошли! – крикнул он. – Я хочу вам что-то рассказать!
Он побежал вверх по склону к сосновому лесу, а собаки бежали рядом, прыгая и резвясь. Когда Пират наконец добрался до опушки, он не замедлил шага и остановился только на узкой прогалине между соснами, где ветви смыкались над головой, а стволы вздымались рядами, словно колонны. Несколько секунд он растерянно смотрел по сторонам.
– Я хочу, чтобы все было совсем так же, – сказал он. – Вот если бы вы были там и слышали, как говорил отец Рамон! – Он положил один камень на другой. – Вот это статуя, – объяснил он собакам и воткнул в землю прутик. – А прямо вот тут – подсвечник со свечой.
На прогалине царил мягкий полумрак и воздух был напоен сладким запахом смолы. Деревья чуть слышно шептались под легким ветерком. Пират приказал:
– Энрике, садись вот сюда. А ты, Рудольф, сюда. Пушок сядет вот тут, потому что он самый маленький. Пахарито, дурачина, садись вот сюда и веди себя смирно. Сеньор Алек Томпсон, не смей ложиться!
Он усадил собак в два ряда – двух впереди, а трех сзади.
– Сейчас я вам все расскажу. Вас простили, хоть вы и вломились в церковь. Отец Рамон сказал, что на этот раз это не кощунство. А теперь слушайте внимательно. Я буду вам рассказывать.
Собаки смирно сидели на своих местах и не спускали с него глаз. Сеньор Алек Томпсон помахивал хвостом, но Пирату это не понравилось.
– Тут не место для таких вещей, – сказал он. – Святой Франциск не рассердился бы, но я не хочу, чтобы ты вилял хвостом, пока слушаешь. А сейчас я расскажу вам про святого Франциска.
В этот день его память была необыкновенной. Солнце пробиралось в просветы между ветками и ярким узором расписывало ковер из сосновых игл. Собаки терпеливо сидели, глядя на губы Пирата. Он передавал им все, что говорил священник, – все его рассказы, все поучения, не пропуская ни единого слова.
Кончив, он торжественно поглядел на собак.
– Святой Франциск сделал все это, – сказал он.
Сосны перестали шептаться. В лесу стояла зачарованная тишина.
Вдруг позади Пирата раздался чуть слышный звук. Собаки посмотрели вверх. Пират боялся повернуть голову. Прошла долгая секунда.
И вдруг она кончилась. Собаки опустили глаза. Вершины деревьев снова пробудились к жизни, и солнечные узоры опять заплясали в прихотливом танце.
Пират был так счастлив, что у него защемило сердце.
– Вы его видели? – воскликнул он. – Это был святой Франциск? Ах, какие же вы хорошие собаки, если вам было дано узреть видение!
Его тон заставил собак вскочить. Их пасти раскрылись, а хвосты радостно завиляли.
О том, как друзья Дэнни поспешили на помощь даме в несчастье
Сеньора Тересина Кортес, ее восемь детей и ее дряхлая мать жили в уютном домике на краю глубокого оврага, который образует южную границу Тортилья-Флэт. Тересина была красивой матроной лет под тридцать. Ее матери, этой дряхлой, высохшей, беззубой старухе, обломку ушедшего поколения, было почти пятьдесят лет. Никто уже не помнил, что ее зовут Анхелика.
Все будние дни вьеха работала не покладая рук, ибо ей приходилось кормить, наказывать, уговаривать, одевать и укладывать спать семерых из восьми детей. Тересине хватало хлопот с восьмым и с приготовлениями к появлению девятого.
Но в воскресенье вьеха облачалась в черное атласное платье, еще более древнее, чем она сама, надевала мрачный и очень прочный головной убор из черной соломы, украшенный двумя почти настоящими вишенками из цветной замазки, и, сбросив с плеч бремя долга, решительным шагом направлялась в церковь, где сидела так же неподвижно, как святые в их нишах. Раз в месяц она ходила исповедоваться. Было бы любопытно узнать, в каких грехах она исповедовалась и когда находила время их совершать – ведь дом Тересины был переполнен ползунками, косолапиками, карапузами, плаксами, котоубийцами и мастерами падать с деревьев, и каждый из ее подопечных каждые два часа вопил, требуя еды.
Так стоит ли удивляться, что вьеха обладала безмятежной душой и стальными нервами. Будь они какими-нибудь другими, они давно уже с визгом вырвались бы из ее тела, как фейерверочные шутихи.
Рассудок Тересины был всегда словно подернут легким туманом. Тело же ее было идеальной ретортой для дистилляции детей. Первый младенец появился у нее в пятнадцать лет, и это ошеломило ее – настолько ошеломило, что она разрешилась им ночью в парке возле бейсбольной площадки и, завернув его в газету, оставила там до прихода ночного сторожа. Это была тайна. Даже сейчас ее раскрытие грозило Тересине некоторыми неприятностями.
Когда ей исполнилось шестнадцать лет, на ней женился мистер Альфред Кортес; он подарил ей свое имя и два краеугольных камня ее будущей семьи – Альфредо и Эрни. Мистер Кортес подарил ей это имя весьма охотно. Ведь он сам пользовался им лишь временно. Перед тем, как он приехал в Монтерей, и после того, как он оттуда уехал, его звали Гугльемо. Он уехал после того, как родился Эрни. Быть может, он предвидел, что брак с Тересиной не сулит ему спокойной жизни.
Регулярность, с какой она становилась матерью, всегда удивляла Тересину. Порой она не могла вспомнить, кто же отец будущего ребенка, а иногда почти склонялась к мысли, что отец вовсе и не обязателен. Даже когда она была помещена в карантин, как дифтерийный бациллоноситель, это ей не помогло. Однако, окончательно запутавшись в подобных сложностях, она имела обыкновение предоставлять решение вопроса Богородице, зная, что у той гораздо больше опыта, желания и времени для того, чтобы заниматься подобными вещами.
Тересина часто исповедовалась. Отец Рамон приходил из-за нее в отчаяние. Ведь он прекрасно видел, что в то время как руки, колени и губы Тересины каялись в прошлом грехе, ее томные потупленные глаза, сверкнув из-под опущенных ресниц, обещали свершение нового.
Пока я рассказывал все это, родился девятый ребенок Тересины, и она временно была свободна. Вьеха получила еще одного подопечного, Альфредо перешел в третий класс, Эрни – во второй, а Панчито поступил в первый.
В те дни в Калифорнии среди медицинских сестер стало модным посещать школы и расспрашивать детей о разных интимных подробностях их домашней жизни. Третьеклассник Альфредо был вызван к директору, потому что он показался медицинской сестре чересчур худым.
Сестра, прошедшая специальный курс детской психологии, ласково спросила:
