Назавтра, ближе к назначенному времени, появляюсь в уже знакомом мне бюро пропусков в здании РВС СССР на Знаменке. Но едва я успел получить из окошка причитающуюся мне бумажку, как меня тронули за плечо. Оборачиваюсь и вижу перед собой смутного знакомого высокого щеголеватого молодого человека в военной форме. Нашивка на рукаве, идущая от обшлага вверх, напоминая формой клинок с расширением к острию, бирюзового цвета, с красной окантовкой, с большой красной звездой наверху и двумя красными шпалами под ней. Увы, в этих знаках различия я не разбираюсь. Что значили две шпалы в тридцатые годы, я помню, а сейчас, кажется, нет персональных воинских званий, и эта нашивка обозначает должностное положение. Но вот какое?
— Виктор Валентинович? Здравствуйте. Я вас провожу. — С этими словами молодой человек наклоняется к окошку бюро пропусков и властным, непререкаемым тоном произносит. — Передайте мне корешок выданного пропуска и заявку на его оформление.
В бюро пропусков, видимо, не горят желанием нарушать заведенный порядок и в ответ слышно какое-то едва различимое, но явно неодобрительное бурчание. Щеголеватый заметно повышает голос:
— Я что, два раза должен приказывать?
Через несколько секунд он получает требуемое, и, снова излучая доброжелательность, жестом приглашает меня пройти вперед. Мы движемся по лестницам и коридорам подозрительно знакомым маршрутом, при этом на каждом посту свое удостоверение предъявляет щеголеватый, а с меня не спрашивают ничего. Да, так и есть – мы пришли к кабинету Троцкого!
Молодой человек (память, наконец, окончательно подтверждает – это один из секретарей или, если учесть знаки различия на его форме, скорее один из адъютантов Троцкого) пропускает меня в приемную, и, закрыв за нами дверь, бросает как бы между делом:
— Товарищ Уншлихт на самом деле не в курсе вашего приглашения, и ставить его в известность, по понятным соображениям, ни к чему. И постарайтесь не затягивать разговор со Львом Давидовичем – он серьезно болен.
Та-а-ак, Троцкий уже начал играть в конспирацию? Что же его так задело? Впрочем, я уже давно готовился к решительному разговору с Львом Давидовичем, и ситуация не застала меня врасплох. Было уже решено: сыграю ва-банк. Либо Предреввоенсовета мне поверит, и тогда есть какие-то шансы на дальнейшую игру, либо все мои предшествующие усилия пойдут прахом, и надо будет искать какие-то совершенно новые ходы с другими людьми. Но вот его болезнь… Не внял, похоже, председатель РВС моим предостережениям.
После обмена приветствиями Троцкий, действительно выглядевший весьма нездоровым, замялся и в несвойственной ему нерешительной манере спросил:
— Виктор Валентинович, вот все хотел у вас поинтересоваться… Помните, при нашем первом разговоре… Как вы смогли предсказать выступление сорока шести и стремление Политбюро опорочить инициаторов начинающейся партийной дискуссии?
— А чего тут было предсказывать? Нарыв назревал еще с X съезда, если не раньше. Уже на последнем съезде было видно, что недовольство накапливается, но высшие партийные инстанции его игнорируют. Нарыв должен был прорваться. Конечно, я не знал, кто конкретно, в какие сроки, и в какой форме выступит с подобной инициативой. Но для меня было ясно одно – в старой партийной гвардии таких людей немало, и эти люди рассчитывают на вашу поддержку. Я ведь и сам в этой среде не совсем чужой. Хотя Политбюро и не выносило свои внутренние разногласия на суд партии, слухи о ваших постоянных стычках с "тройкой" неизбежно просачивались. Произошло бы выступление еще в сентябре, или, скажем, в декабре, в виде письма в ЦК, или статьи в партийной печати – не суть важно. Что-то назревало, атмосфера сгущалась, как перед грозой. — Уф, даже спина, кажется, вспотела. Не умею я хладнокровно выкручиваться. — Что же до позиции большинства Политбюро, то тут тоже загадок нет. Дискуссия им невыгодна, поэтому они с самого начала поставили сорок шесть в позицию обвиняемых в мелкобуржуазном уклоне, и, пользуясь случаем, вас заодно записали в эту компанию.
Троцкий тянул паузу. Чую, что не верит, зараза, в мою полную откровенность. Надо наступать, сбивать его сомнения, не давая опомниться. И я пустил в ход домашнюю заготовку:
— Товарищ Троцкий, эта дискуссия и для вас, и для ваших сторонников – путь к катастрофе. "Тройка" опирается на силу партаппарата, которую вам уже не сломить, даже если бы вы повели за собой большинство партии. Уже сейчас есть случаи, когда большинство на собраниях высказывается за платформу сорока шести, а секретарь партячейки пишет резолюцию собрания в пользу позиции "тройки". В "Правде" публикуется ложная информация о голосовании на партсобраниях, создающая у партийцев впечатление, что большинство партии также идет за "тройкой". При самом оптимистическом прогнозе на городские и волостные партконференции вы проведете тридцать, от силы сорок процентов своих сторонников. Это значит, что на губпартконференциях за вас будет не более десяти-пятнадцати процентов делегатов, а на всесоюзную партконференцию пройдут лишь единицы тех, кто решится выступить в вашу поддержку, и то лишь благодаря своим прежним заслугам и авторитету в партии.
Но эта моя эскапада не смутила Льва Давидовича. Он отвечал мне с не меньшим напором:
— Я хорошо помню слова Маркса, Виктор Валентинович, что уклонение пролетарской партии от решительного сражения, даже и без малейших шансов на победу, может означать существенно более серьезную деморализацию движения, чем даже самое страшное поражение в борьбе. Поэтому заранее признать торжество партийной бюрократии и добровольно капитулировать перед натиском чиновничьего перерождения партии – это лишить себя всяких нравственных позиций для дальнейшей борьбы за судьбу нашей революции! Нет уж, простите, на такой путь я никогда не встану!
Ну, на этот выпад у меня был заготовлен ответный укол:
— А чем же тогда объяснить, Лев Давидович, что сами вы, извините за выражение, отсиживаетесь в кустах, не присоединяете свой голос открыто к сторонникам сорока шести, и даже делаете заявления, которые можно истолковать в духе осуждения инициаторов нынешней дискуссии?
Вот тут Троцкий, похоже, смутился, потому что слегка сбавил свой напор:
— Поймите же, Виктор Валентинович, я ведь не сдаю своих принципиальных позиций, и это всем известно. Тут дело в другом. Наша страна стоит в одиночестве против всего капиталистического мира. Внутренняя контрреволюция в любой момент готова поднять голову, воспользовавшись первыми же серьезными затруднениями. В таких условиях только общая воля партии, ее железное единство могут привести нас к победе. Поэтому все, что расшатывает это единство, даже по самым честным и принципиальным мотивам, несет в себе потенциальную угрозу. Я не могу осуждать своих товарищей за то, что они высказали наболевшее, но я не уверен, что сейчас, после победы фашистов в Италии, после наших тяжелых неудач в Германии и в Болгарии, когда спад революционной волны в Европе стал печальным фактом, самое подходящее время для того, чтобы разворачивать в партии столь острую дискуссию, — и Троцкий выжидательно замолчал.
Да, "Лев революции", а ты ведь явно в растерянности. Надо дожимать:
— Колебаться уже поздно. Дискуссия стала фактом, и фактом является то, что вас – может быть, и помимо вашего желания – уже прочно связали с выступлением сорока шести. Дальнейшее понять нетрудно. Большинство ЦК уже авансом записало вас всех в мелкобуржуазный уклон, сделало намек на фракционность. Скоро против вас уже открыто выкатят секретный пункт резолюции X съезда о запрете фракций. И уже недолго осталось ждать, когда большинство ЦК украдет у вас ваши же лозунги, напишет прекраснейшую резолюцию о развитии партийной демократии, а вас ославят бузотерами и склочниками. Наверняка еще и жупел "троцкизма" пустят в ход.
Троцкий слушал, не прерывая, и лицо его отражало напряженную работу мысли. Он что-то обдумывал – просчитывал варианты, взвешивал шансы? Я продолжал:
— В результате вам нечего будет возразить против позиции ЦК, она получит поддержку партии, а вы будете официально осуждены, как разрушители партийного единства. Тем самым "тройка" убьет сразу двух зайцев: с одной стороны, они получат полное право рядиться в тогу сторонников партийной демократии, и становиться в позу борцов с бюрократизмом, а с другой – всех, кто будет рассуждать о необходимости развивать эту саму демократию и бороться с бюрократией, можно будет ославить "троцкистами", мелкобуржуазными перерожденцами, фракционерами, разрушителями партийной дисциплины и партийного единства. Вас всех политически уничтожат – именно потому, что боятся вашего действительно широкого влияния и высокого авторитета в партии. Против вас идут аппаратчики, а они знают только один вид победы – организационный, и потому политическую победу оппозиции они представляют себе единственным образом: нынешний аппарат лишается всех партийных постов и теряет нынешнее положение в партии. Поэтому в разыгравшемся конфликте будет вестись последовательная война на политическое уничтожение несогласных.
